Страницы дневника: психеятомия

Такое дело, шел утром на работу. Как обычно через аллею к метро подхожу, а там у нас торговля. Кто ночные рубашки, кто носки, кто сим-карты, ну и какие-то бомжи на асфальте клеенку расстелили и книги продают. Я подошел посмотреть, по старой памяти, так-то давно всё с планшета читаю. Разглядываю себе томики, а рядом тетка укроп продает. У нее покупательница, стоит с зеленым пучком в кулаке и, выпучив глаза, что-то втолковывает. Продавщица ей в ответ кивает и улыбается. Мне и вовсе неинтересно было о чем там они, что-то о политике и руководстве страны, но одна фраза до меня долетела:

- Я вот в детстве, - это покупательница говорит. - Не могла себе представить, что Ленин какает... А эти? Что не вытворят, ничему не удивляешься!

Последняя фраза, видимо, относилась к нашим современным чиновникам. В утренних новостях сюжет был о каком-то высокопоставленном, уличенном в коррупции и блядстве. Но не в этом суть.

Мне вдруг подумалось, что Ленин, в тот период когда любительница укропа была ребенком, действительно уже существовал, как некто не способный ни к дефекации, ни к питанию, ни к дыханию. И причины тому вовсе не хронологические. Даже будучи вполне живым, в какой-то момент он перестал быть человеком из плоти и крови. Отследить момент превращения довольно сложно, так как совершается оно незаметно, но раз свершившись поглощает человека как лавина. Некогда живой и кому-то близкий политический деятель внезапно перестает быть индивидуальностью и становится "олицетворением", "символом", а вернее всего "функцией". При этом с ним происходит парадоксальная на первый взгляд метаморфоза: индивидуальность человека полностью разлагается, он уже ни хороший, ни плохой, ни злой, ни добрый, ни веселый, ни хмурый. Все эти качества запрограммировано проявляются в зависимости от текущей ситуации. Парадокс же в том, что при исчезновении индивидуальности личность никуда не девается. Наоборот, разрастаясь, она подменяет собой не только "человеческие качества", но и физические аспекты существования. Постепенно жизнь этого субъекта начинает протекать в газетных статьях, радиопередачах, в общем, информационном поле. И именно в эту область постепенно перетекает полностью, покидая физический мир. При этом попытки политической обслуги "очеловечивания" субъекта лишь подчеркивают ту пропасть, которая разверзлась между ним и миром людей. Сказки вроде "Ленин и ёжик" оставляют впечатление контакта с небожителем, по бесконечной доброте своей спустившимся в нашу юдоль скорби, чтобы отнести бревно во время субботника, ну или печника наставить.
Конечно, далеко не с каждым лидером страны такое происходит. С Лениным произошло, со Сталиным - конечно, но несколько иначе. Если Ленин стал многоумным превратителем с простым и добрым взглядом, то Сталин выродился в "Черного властелина", всеведущего и страшного. Он даже не царил, а витал в темных коридорах кремля, и тысячью глаз смотрел сразу во все стороны. Можно ли такое сущесво считать человеком? Нет.
А вот после Сталина к рулю неизменно вставали люди. Смешные, глупые, хитрые, страшные, простые, недалекие, мягкие. Весь коктейли человеческих чувств проявлялся в них самым обычным, житейским манером. В силу своего положения они находились как будто под лупой, у всех на виду. Тем комичней кажутся их попытки следовать курсом могучих предшественников, управляемых нечеловеческой волей. Конечно, учитывая направленность этой воли комизм частенько бывал с дурным, трупным душком. При тиране Сталине публикуется насквозь контрреволюционный "Тихий Дон", при сравнительно либеральном Хрущеве давят и запрещают безобидного и мягонького "Доктора Живаго". Но это размышление может далеко завести, поэтому вернемся к изначальному.
Цепочка людей у власти была довольно длинной, но вот закончилась. Пришел Путин. Теперь уже ясно, с человечностью покончено. Почему? Как сказал, один юморист политика - дело для тех, кто "может, не поморщившись, съесть лимон обмазанный говном". Это верно. Но верно и то, что подобное действие, понятое аллегорически, не может обойтись без последствий для "едока". Он неизбежно что-то теряет. Думается, что именно свою человечность, душу если угодно.
Вынырнувший из ельцинской  мути, в начале своего властвования Путин еще сохранял человеческие черты, и даже многим казался ничтожным и временным. Теперь же... Кто-нибудь вообще думает, что Путина могут взять и переизбрать (переизбрание на Медведева - не в счет)? Конечно, нет. Единственный возможный путь смены власти - революционный переворот, совершать который, впрочем, некому. А следовательно... Нам теперь с этим жить. И вопрос уже не в том хорош ли Путин или плох. Решать это вопрос - все равно что рулеткой мерить силу ветра. Повторюсь, Путин в 2013-2014 гг., окончательно перестал быть человеком. Фактически, у него не осталось ничего измеримого с точки зрения общепринятой морали. Теперь у него даже биографии нет. То есть, она может быть абсолютно любой, могут вскрыться любые преступления, совершенные "кровавой гэбнёй", любые хищения или связи с международными террористическими организациями. Президент все равно останется неуязвимым, потому что как отдельно взятый человек, могущий нести ответственность за что-либо, он уже не существует. Путин не спит и не ест, не болеет и не лечится, не выносит мусор и не ругается с соседями из-за громкого ремонта. Единственное место, где его можно увидеть - дисплей. Путин-человек растворился, а то, что мы по привычке или для удобства называем Владимиром Владимировичем - есть воля, на время (быть может весьма продолжительное) принявшая облик пожилого, но еще крепкого и моложавого человека.

Страницы дневника. Пейзаж Дориана Грея

Тут такое дело, шел я вечером с работы, иду себе от метро к дому (в последнее время стал замечать, что на этом отрезке пути со мной ничего хорошего не случается), а вдоль пешеходного пути целый рынок блошиный – кто зеленушку продает, кто ложки из нержавейки, а дедок один свои картины расставил. А у меня пятно желтое на обоях проступило, небольшое, но прямо в центре, к тому же стена – голая. Как-то оно меня напрягало. Вот я и решил облагородить стенку. Выбрал картинку, так чтобы не очень большая и не очень приметная. Пейзажик зимний. Даже разглядывать не стал. Обои у меня светлые, подумал, что картинка вообще с фоном сольется. Вдвойне хорошо: и пятно отсвечивать не будет, и культурным человеком никто не обругает.

Ну, пришел домой, повесил. Пельмешей закинул сварить, и только тут думаю – дай-ка, пойду, посмотрю что купил хоть. Вгляжусь повнимательнее. А там ничего такого, банальщина: снежное поле, курган, на кургане березка облетевшая, под курганом речка, как бы угадывается под толщей снега. Я в живописи то, ни сном, ни рылом. Ни ухом, ни духом даже. Но так, вроде, приятно посмотреть. Присел в кресло, разглядываю. Все лучше, чем пятно. Вдруг, слышу – вода в кастрюле выкипает. Ерунда, конечно, но со мной такое случается редко. Неприятно. И пельмени переварились, и плитку отмывать. Ну вот, сел за стол. В тарелку смотрю, на тесто разбухшее, а думаю про облака на картине (да, там еще облака нарисованы были). Потом плитку оттираю (она у меня белая), а думаю про снежное поле. Что за херня? Как будто мне и подумать больше не о чем? А тут я даже и не думаю, а вижу перед глазами, и как будто это одно и то же: вижу-думаю. Как-то так.

Вернулся в комнату, опять в кресло сел. Смотрю на картину, а она как будто уже не та. То есть, конечна, всё та же мазня. Только теперь она у меня прямо в мозгу. Глаза закрыл – вижу. Открыл – вижу. Не понятно только, что именно вижу. Там и смотреть-то не на что. Говорил уже, чушь полная, такой живописью только дыры и пятна на стенах прикрывать. Ни на что больше не годится. Нет, я понимаю, когда людей цепляют реальные произведения искусства. Рембрандт там, Шишкин… Вот, они приходят в музеи посмотреть на них, что-то им полотна рассказывают, как бы передают. Только, по-моему, ерунда всё это. Ничего они ни рассказать, ни передать не могут. Показать – да. На то она и живопись. Кстати, слово какое интересное «живопись». Получается, картина – это запись, фиксация чего-то живого, или наоборот, запись, которая продолжает жить? Выходит, и мой дедок тоже взял и в свой пейзажик какую-то жизнь поймал? Только откуда он ее взял? Какую нахрен жизнь? Никогда не поверю, что такой пейзаж где-то есть. Даже если дедок реально на природу с мольбертом выехал, все равно нет уже той картины, что на холсте. Всё там другое. И таким, как он нарисовал, никогда не было. Какая же это тогда жизнь, реальность? Но при этом, вот же – я ее вижу. Смотрю на краски (кстати, довольно грубо наляпанные), а вижу реальность! Всю её глубину и прозрачность, до самого горизонта. Вот, тоже любопытно. Картинка-то маленькая и плоская, а вижу я вглубь. Ну, понятно, там перспектива и все-такое. Но перспектива-то – это всего-навсего соотношение между шириной и высотой линий. Откуда ж тогда третье измерение? А оно есть! Еще как! Я, как баран, сижу и луплюсь на картину, а она начинает не только вглубь уходить, но уже и как бы на меня выпирать. Или из меня? Черт его поймет! Тут уже какой-то переход, какая-то подмена. Как будто художник с меня слово взял, что я буду видеть эту самую перспективу, как будто с меня-то она и начинается. Ну, не с меня конкретно, а вообще с любого зрителя, кто по неосторожности на пейзажик взгляд бросит. Но чтобы это все завертелось, нужно, чтобы картина, как видение, постоянно у меня в мозгу присутствовала, а не только на холсте. Получается, именно устремленный на холст взгляд создает эту самую ось z. Глаза видят, сознание отражает, картина выпирает. Такая что ли цепочка? А главный-то вопрос совсем в другом: на хрена я в эту игру вписался? Ведь мозги ж лопаются! На кой-черт мне смотреть на реальность, которая вовсе не реальность, но в сущности реальнее самой жизни? Потому что, хоть дедок явно криворукий, но, зуб даю, когда эту березку на кургане рисовал, старался сделать такую березу, которая всех берез березее. То есть, самую суть березы показать… Эх, жил бы спокойно с пятном на обоях и горя не знал!

Алифиз

Ветер нетерпеливо колыхал паруса, но был еще слаб. Белая материя то надувалась, словно набрав полную грудь воздуха, то опадала от макушки до основания мачты. Алифиз сидел на пристани и смотрел на беспокойно качающиеся черные борта, они оседали все ниже. Шла погрузка, и трюмы наполнялись бочками и мешками зерна. Белый глаз, намалеванный на носу корабля, неподвижно глядел в сторону горизонта. Считалось, что только суда с этим глазом могут достичь обители богов и доставить ежегодную жертву. Алифиз лишь ухмылялся в бороду, думая об этом. Однажды, когда на острове царствовал его дед, случился неурожайный год, жрецы тянули с отправкой до последнего, пытаясь набить трюмы как можно полнее. В суете суда даже не просмолили толком, а уж малевать на бортах глаза никто и не думал. Еще бы! Чуть было не упустили ветер! Однако жертва ушла в море и была принята. Алифиз видел это своими глазами – ночное небо засверкало тысячью мимолетных зарниц и снова погасло. Боги остались довольны. Воспоминание это крепко запало Алифизу в голову, и с тех пор, как он уложил своего отца на погребальный костер, годовая жертва всегда готовилась заранее. За это люди прозвали Алифиза Мудрым. 

К нему подошел старый смотритель амбаров Филакас:

- Все готово, царь, - сказал старик. - Дело теперь за…

Смотритель не успел договорить. Алифиз поднялся со своего кресла, взор его замер где-то на далекой линии горизонта. Обернувшись к морю, старик остолбенел. Вдали чернели точки, к их острову шли суда. Мореходство в дни годовой жертвы считалось безумием, ветер легко мог унести суда к обители богов, откуда никто не возвращается. Был и такой случай на памяти Алифиза. Амбарщик – не Филакас, а другой, гораздо глупее, забыл на борту одного из кораблей учетную книгу, без которой невозможно было бы сотворить следующую жертву. Бросившись в лодку, амбарщик со своими сыновьями пустился в погоню за уходящими судами. Он почти нагнал их, как вдруг, прямо среди моря разверзлась  чудовищная воронка и лодку утянуло в черную бездну. Жителей сильно опечалила его гибель, в честь амбарщика хотели заколоть борова, и сделать богам обильное возлияние, чтобы умилостивить их и испросить совета, что же теперь делать и как быть с исчезнувшей книгой, но когда стали разбирать имущество амбарщика из стены рядом с дверным косяком выпал камень. В полой нише оказалась спрятана подлинная учетная книга. Подлый амбарщик утаивал часть жертвенных приношений и специально завел себе вторую книгу, которую и показывал царю и жрецам. В погоню же он бросился в страхе, что свидетельство его проделок достигнет жилища богов. Глупец не понимал, что земные замыслы и без того открыты вечноживущим. Боги распорядились его жизнью так, как и следовало, оставив в людских сердцах благоговейный ужас перед своим всеведением.

- Что за разбойник на дерзость такую способен? – спросил Филакас.

Старик щурился и прикладывал к морщинистому лбу ладонь, силясь разглядеть знаки на бортах кораблей.

- Это люди острова Воски, - зоркий глаз Алифиза давно различил красного быка.

- Они нам братья, - удивленно прошептал Филаскас. – Что за безумство вложили боги в их души?

- Вели подать мой меч и лук. Мужи пусть соберутся и встанут чуть вдали.

- Но, Мудрый, царь Крэас –  родня тебя по крови! Они нам братья, - растеряно повторил амбарщик.

- Считаешь, я забыл, старик? – сурово глянул на смотрителя Алифиз, но тут же повернулся к морю. – Недобрые вести идут с кораблями.

Преданный амбарщик побежал исполнять приказание.

Опоясанный мечом, с луком на широких плечах Алифиз встречал незваных гостей на пристани. Все мужчины острова Оргом стояли чуть поодаль за спиной царя. Женщины скрылись в жилищах и воздавали богам тихие молитвы.

Первый корабль, меченный красным быком, скоро причалил. На деревянный помост соскочил Крэас. Доски жалобно заскрипели под его могучими ногами в красивых сандалиях. Крэас сделал шаг к Алифизу. От страшной улыбки его топорщилась каштановая борода:

- Разве так встречал когда мудрый Алифиз гостей? – начал Крэас, улыбка не сходила с его губ, но и ладони с рукояти меча он не снимал.

- Мы рады гостям, тебе же, Крэас Могучий, рады вдвойне, - отвечал Алифиз. – Всегда ты отыщешь приют в домах оргомейских. Сегодня ж не ждали тебя, равно как и прочих живущих под небом. Иль разум тебе помутили враждебные боги? Или беда пригнала к берегам моих предков? Зачем ты суда крутобокие вывел на море в день жертвы святой?  

- Мудрость твоя, Алифиз, не знает предела. Истинно, боги – исток твоих помыслов мудрых. Прав ты во всем. Беда побудила меня нарушить запреты и в плаванье выйти. Беда, не знали которой, ни дед мой, ни прадед, ни славный отец. Лишь мне – несчастливцу достался тот жребий. Но гоже ли нам толковать о делах, на пристани стоя? Вели нам причалить. Гребцы ведь от самого Воски спины ломали. На веслах мы шли, не смея поднять парусов и ветру отдаться. 

Алифиз помедлил с ответом. От чуткого слуха его не скрылось едва слышное бряцанье меди в трюмах воскийских кораблей. Да и могло ли хоть что-нибудь скрыться от Алифиза?

- Неужто не видишь? Судам твоим, Крэас, нет места на пристани нашей, - сказал царь. – Все занято жертвенным флотом. И как бы я смог принимать тебя в доме? Как кубок поднять в честь смертного мужа в день, посвященный бессмертным? Я кару навлечь на себя не спешу.

Услышав отказ, Крэас помрачнел, улыбка пропала, а брови сдвинулись, казалось, волосы и борода его потемнели и сгустились, словно маленькая грозовая туча.

- Нет равных тебе в благочестии и богобоязни, Алифиз! За это твой дом берегут вечносущие боги. И, видно, недаром молва меж людей протекает - с иными из них ты в родстве. Теперь же послушай меня и прими, что скажу я: не ради даров иль досужей беседы я вывел свои корабли на просторы жесткого моря. К тебе я за помощью прибыл и за советом. Проклятье богов я – несчастный, навлек на Воски просторный. Чем провинился? Не знаю. Однако ж, неведение – щит никудышный от гнева богов. Один ты сумеешь прозреть, как быть нам, как гнев отвратить и вернуть благоденствия время. За этим я прибыл к крутым берегам оргомейским. Отказы чиня, ты страждущих гонишь с порога, на гибель толкаешь искавших приюта. За то и любимца накажут мудрые боги. Вели же причалить!

- Я слова назад не возьму, - сурово ответил Алифиз. – Воскийцы не бросят канатов на наши причалы. Однако ж, и путников гнать не намерен. Там, справа, за этим утесом есть бухта, туда пусть причалят твои корабли. Для отдыха места нет лучше. Кедровая роща богатая тенью и чистый источник гребцам твоим силы вернут. В подарок воскийцам пришлю трех баранов, пусть мясом насытятся, вина ж пусть не пьют, пока не увидят столб дыма густого, уходящего в небо – то знаменье жертвы свершенной. Таков наш закон и мое приказанье.

- Не мог ты принять мудрее решенья! – улыбка снова вернулась на лицо Крэаса, правда, никому из тех, кто мог ее видеть, не стало от этого веселее. – Сейчас я вернусь к кораблям и слово твое передам…

- Останься, - прервал его Алифиз. – Ты, Крэас, лишь вестника вышли. Сам же останься со мной и расскажи о бедах, что дом твой постигли.  

- По-твоему будь! Сегодня во всем я покорен тебе. Одно лишь дозволь – забрать с корабля дубовый ларец. В нем бед моих корень! Ты должен увидеть, иначе, боюсь, правдивости слов не поверишь.

Алифиз почувствовал как в спину его толкнул мощный порыв ветра.

- Ни в чем не стесню тебя, Крэас. Лишь временем щедро дарить не могу. Вели выносить свой ларец и сядем в покоях. Жрецам же и слугам дозволим свершить то, что должно сегодня.

Крэас повернулся и легко прыгнул на свой корабль. Долго ждать он себя не заставил и появился на пристани уже с ларцом. Однако еще раньше Алифиз успел отдать приказание – двадцать лучших лучников отправились на скалы над кедровой рощей, в той бухте, куда должны были причалить воскийцы.

Пожалуй, только воскиец мог бы назвать ларцом то, что держал в руках царь Крэас. Крепкий дубовый сундук, обитый медью, с двумя ручками по бокам. Судя по тому как держал его Крэас, ларец не был тяжелым, но идти с такой ношей было бы не удобно.

- Позволь, я возьму твою ношу, с одной стороны ухватившись. Ты же рукою могучей подхватишь с другой.

- Уж лучше рабам повели доставить ларец в покои свои.

- Все заняты руки. К тому же, за помощью прибыл ты к нам. Так пусть я хоть в том тебе помогу, что ноши с тебя сниму половину.

Крэас остался доволен таким ответом. Вместе цари понесли ларец ко дворцу Алифиза. Ноша действительно оказалась не тяжелой, так что очень скоро Алифиз и Крэас достигли просторных и удобных для жизни покоев. Служанка поднесла им по серебряной миске для умывания, затем поставила перед ними блюдо с хлебами и фруктами – единственной пищей, которую дозволено было употреблять до отправки жертвенных судов.

- Крэас, отведай плодов и испей сладчайшей воды из оргомских ручьев. Позже мы сядем за стол и обильный, и пышный. Обычай ты знаешь.

Но Крэас отодвинул от себя поднос с фруктами.

- Что лучше бы было? – мрачно промолвил он. – Но видно так боги судили, что лишь одному из царей в эту ночь на пиру восседать. Другой же сегодня отчалит к пределам богов вечносущих.

Крэас не успел повернуть головы к Алифизу, как кинжал оргомского царя острием уперся ему в горло.

- Что за слова из тебя излетели? – Алифиз медлил с ударом, но рука его была тверда. – Кровью твоей не хочу осквернить я жилища, но и угроз в своем доме терпеть не желаю. Безумен ли ты, что такое удумал?

- Спрячь свою медь, Алифиз, - Крэас одной рукой, очень медленно отстегнул пояс с мечом и отбросил его подальше. – Зла причинить тебе не желаю. К тебе за советом пришел, как к старшему брату, хотя и годами ты младше. Пасть на колени готов пред тобой и молить спасти мою жизнь и народ мой.

Алифиз опустил свой кинжал, но за пояс не спрятал, постоянно держа его наготове.

- Открой же скорей, что приключилось в краю знаменитого острова Воски?

- Все в этом ларце. В него загляни, а потом я рассказ свой начну.  

Алифиз придвинул к себе ларец и откинул крышку. В ту же секунду на него пахнуло трупным смрадом, запах был столь отвратителен, что царю пришлось зажмуриться, будто в ларце поместился дохлый, полежавший на солнце тюлень. Когда же резь в глазах прошла, Алифиз снова склонился над ларцом. На вид то, что лежало внутри было не менее отвратительно, чем источаемый запах – женская голова с темно-синей кожей, глаза запеклись и пожелтели, изо рта вываливался багровый язык, из под верхней губы торчали острые рыбьи зубы, а череп вместо волос окаймляли какие-то склизкие щупальца.

- Что это? – спросил Алифиз.

- Проклятье богов, что мне довелось обрести. Ты знаешь, на Воски мы скот выпасаем, растим и кормим на пышных лугах. И жертвы исправно богам воздаем. От наших причалов идут корабли груженые полно. Мы тучных быков, круторогих баранов, коней мускулистых и жирных свиней в обилье даем первородным. Чем мог прогневить я богов – никак не решить. Вчера мы на пристань стада привели, чтоб с ночи готовыми быть к принесению жертвы, но вдруг из пучины морской явилось оно. В обличии с девою сходно, а в ярости только с быком, уведенным от телки. Бросалось на все, на людей и на скот и резало быстро, пощады не зная. Не чтобы насытиться мясом, как это обычно бывает у диких зверей, а только затем, чтоб кровь пролилась и трупов побольше осталось. Ты знаешь воскийских мужей – все как один закаленные в битвах. Но тут… лишь взглядом достигнут чудовища, встанут - каменным глыбам подобны. Немало воскийских мужей полегло у причала, но я, изловчившись, пронзил медноострым клинком проклятую грудь и голову срезал. Однако ж от этой победы мне радости мало, убил я посланца богов, что суд надо мной учинить захотели. Как быть мне теперь рассуди, Алифиз? Для жертвы всеобщей лишь три корабля уцелело, и вряд ли их примут. Куда ж мне деваться? Куда увести мне народ? К тебе за советом и помощью прибыл.

Долго не отвечал Алифиз.

- Советчиком в божьем суде я быть не могу. Лишь вышним то ведомо, за что претерпел ты. К ним обратись с обильною жертвой.

- Слова твои мудры, но сам рассуди, как можно в день столь великий к богам обращаться с вопросом? И где же мне взять обильную жертву? Отнять с кораблей? Не будет ли хуже?

- Ты время потратишь впустую, меня вопрошая. Проси вечносущих, в их сонме найдется к тебе благосклонный. Посредник помехой тут будет.

- А если посредник, как ось, что ветра движенье жерновам сообщает?

- Что хочешь сказать ты?

- Алифиз, любимец богов, удачей и мудростью славный, взойди на мои корабли и отправься к чертогам вечноживущих, там вызнаешь ты, чем прогневил я благих и дающих!

- С ума ты сошел!

- Дослушай!

- Безумных речей не терплю! Рассудок твой мутен коль просишь меня совершить столь ужасное дело!

- И все-таки уши открой. Мы – воскийцы, стоим у пределов твоих. Коль проклят наш остров родной, мы долго скитаться не будем. Оргомские земли для пастбищ пригоднее прочих. И если откажешь, мы с медью войдем. Нет лучников более метких, чем воины Оргома, но наши щиты и прочны и широки. Пусть кровью умоемся и обольемся, но остров возьмем, ведь некуда больше ступить нам.

- Опять ты грозишь.

- Того не желая. Упрямством ты многих на смерть обрекаешь.

- Ко мне ты пришел за советом, и меня ж упрекаешь?

- Пустые слова. Уж ветер крепчает. Решайся, Алифиз!

- Тебя не убью я сейчас, точно вора, хоть ты и достоин того. Но на рассвете пущу тебе в горло стрелу, а воинов твоих точно скот перережу. Оргом не сдавался ни разу, и в мужестве нет недостатка у нас. Таково мое слово!

Крэас поднялся, расправил плечи, позвонки его зловеще хрустнули. Он снова улыбался. Сделав несколько шагов к двери, он остановился и обернулся.

- Я слышал молву, что в гордыне своей царь Алифиз утратил почтенье и страх пред богами, но только не верил, теперь же увидел – не врут языки. Богов оскорблять Алифиз не боится.

- Ты снова умом помутился, воскиец! Я пред богами смирен и покорен.

-  Так как же ты слово нарушить решился? Ведь это, ты знаешь, богам оскорбленье прямое.

- О чем ты? Я слово держу.

- Ну как же? На пристани помнишь, ты обещал мне помощь в беде, просил передать тебе ношу. Теперь же ты знаешь в чем ноша моя и беда, но слова сдержать не желаешь. Гляди, Алифиз, любимцы богов таковы лишь до первой промашки. Их милость на гнев меняется быстро. Еще раз спрошу, пока не ступил за порог, на судно мое ты взойдешь и просьбу исполнишь?

Лодка прыгала по тугим морским ухабам, брызги солеными ледышками впивались в лицо. Пора было рубить канаты и отправлять жертвенные корабли, но прежде Алифиз должен был взойти на один из трех воскийских кораблей, чтобы отправиться в плавание, из которого не чаял вернуться. Провожали царя верный Филакас и Крэас, да еще пара гребцов оргомейцев. Старый амбарщик едва мог сдержать слезы, все бормотал что-то об убитой горем царской жене с младенцем-сыном на руках. Крэас довольно улыбался и Алифиз избегал смотреть на него, боялся не сдержаться и вытолкнуть вероломного гостя за борт. Соглашаясь помочь воскийскому правителю в этом гибельном деле, Алифиз взял с него клятвенное обещание, что ни один воскиец не войдет в города Оргома до его возвращения. Исключение делалось лишь на сегодняшнюю ночь, поскольку никто не смел отказать другому в участии в жертвенных ритуалах. Впрочем, Алифиз не слишком надеялся на твердость слова Крэаса. И если суждено ему вернуться на родной Оргом, каким его застанет мудрый царь? А главное, будет ли ему до того дело? Жителей всех островов плодородной страны Трофодотии знали историю любви Трагудистиса и девушки Моро. Оба они были с острова Котетси, славного красотой своих девушек. Как известно, Котетси платил ежегодную дань богам своими девами и сладчайшим вином, ибо считалось, что только рожденные там, эти дары по-настоящему достойны вечноживущих. Трагудистис был певцом при дворе царя Кокороса. Слава о его чудесном голосе и искусстве играть на лютне выходила далеко за пределы Котетси. И вот, на одном из пиров Трагудистис увидел деву чудесной красоты – Моро. Сколь сильно возликовало его сердце при виде красавицы, столь глубока была и печаль, ибо стоило Моро повернуть голову, как юноша увидел небольшое родимое пятно, очертаниями напоминающее остров Котетси. Девушки с такими отметинами непременно отплывали на жертвенных кораблях, поскольку считалось, что боги уже отобрали их сами. Моро обречена была стоять на вышних пирах и наполнять вином кубки нерожденных. И беды, быть может, и не случилось бы, в конце концов, любовь юношей к прекраснейшим из дев была нередкостью, если бы сердце Моро внезапно не отозвалось на пылкое чувство Трагудистиса. Однако в назначенный день Моро отбыла на жертвенном корабле. Долго бродил вдоль берега убитый горем певец, и, наконец, безумная мысль овладела им – отправиться вслед за любимой и молить у престола богов о том, чтобы ему дозволили петь на пирах, ведь голос и лютню его недаром называли божественными, или же отпустили Моро с ним на родной Котетси. Наскоро сколотив плот, он бросился в пучину и скоро исчез за горизонтом. Нашли его спустя неделю, выброшенного на берег, ободранного и избитого жестокими волнами. Разум на веки покинул Трагудистиса. Сложно было разобрать, о чем бормотал он в своих причитаниях, но ясно было одно – ему удалось добраться до жилища богов и даже увидеться с Моро, вот только дерзость его не простили вечносущие. Какое последовало наказание, нельзя было узнать, то ли от взгляда Трагудистиса Моро превратилась в камень, то ли ее саму прибили к скале. Но на том злоключения для юноши не кончились. С давних пор к нему питала любовь царская дочь. Зная о его любви к прекрасной Моро, именно она настояла на скорейшей отправке соперницы к пределам вечноживущих, хотя ей и было чуть меньше лет чем следовало. Царевна терпеливо ждала, когда горе Трагудистиса поутихнет, однако тот и не думал утешиться. Хотя рассудок его и канул в бездну, свой прекрасный голос он сохранил, вот только в песнях своих не знал теперь других мотивов, кроме как восхваления красоты ушедшей навсегда Моро. Для него она оставалась все еще живой и любимой. Однажды прогуливаясь по побережью царевна услыхала Трагудистиса, по своему обыкновению он сидел у самой воды, смотрел вдаль и воздавал хвалы своей возлюбленной. Такая преданность удивила царевну, но еще сильнее ей овладела жгучая ревность, в диком приступе гнева она набросилась на певца и заколола кинжалом. Когда преступление было совершено, царевна подговорила своих служанок разрезать тело несчастного на куски и выбросить в море. Как ни старалась царевна, поступок ее не смог укрыться от людей, ибо богам противны такие страсти, и все сокрытое они делают видимым. Она понесла заслуженное наказание, а молва сохранила память о верном Трагудистисе и прекрасной Моро.

Алифиз не мог найти ни капли утешения в этом предании. Сумей он вернуться, сможет ли сохранить здравый рассудок? А на что ему жизнь в безумии? Нет, он должен приплыть к родным берегам живым, здоровым и, желательно, со словами вечноживущих в ушах и сердце. Такая порука помогла бы изгнать воскийцев, не проливая крови. Хотя, видеть царя Крэаса живым ему не очень-то хотелось. Алифиз слабо верил посулам Крэаса, будто он не ступит в города Оргома. Слишком явно он показал свое вероломство. Вернется ли Алифиз или нет, а Крэас должен получить воздаяние.

Мысли о мести чуть укрепили сердце Алифиза. Меж тем, небо совсем почернело, лишь справа светилась тонкая красная полоска заката – кровавый зазор между двумя безднами. Ветер трубно завывал. Жертвенные бараны беспокойно топтались и жалобно блеяли в трюме. Алифиз покрепче ухватился за борт, не делая и малейшей попытки управлять судном. Хоть он и знал, что жертвенные корабли плывут по воле богов, сложно было удержаться от удивления при взгляде на то, как ровно идет флотилия, и как густо она разрастается. Иногда корабли сближались друг с другом. Во мраке проглядывались метки на их бортах. Он узнал корабль, идущий с острова Тиродис, груженый лучшими сырами, и судно острова Карпос, наполненное сладчайшими фруктами, и, конечно, корабль с Котетси, ибо девичий плач и стенания, идущие из трюма, перекрывал даже шум волн. Услышав его Алифиз погрустнел, но к счастью волны отогнали печальный корабль подальше. Да и не так-то просто стало придаваться печальным раздумьям. Палуба под ногами Алифиза подскакивала все выше и опускалась все круче. Теперь ему стоило большого труда устоять на ногах, что было сил, он уцепился за борт. Закат окончательно потух, а звезды скрылись за тучами. Ветер все усиливался и корабль набирал скорость. Алифиз твердо решил не покидать палубы. Его любопытство разрасталось сильнее страха, и больше всего ему хотелось своими глазами увидеть границу божественных пределов.

Чуткий ко всему Алифиз сразу заметил как изменился воздух, сгустился, насытился чем-то мускусным. Посторонний запах был так силен, что перебивал обычный аромат водорослей и морской соли. «Неужели я так близок!» - мелькнуло в голове Алифиза, он знал, что пролив, ведущий к обиталищу богов, охраняют два чудовища, но перед встречей с ними еще предстояло… Поразмыслить он не успел. Небо взорвалось тысячью молний. Словно кто-то горстями кидал их на впереди идущие суда. Однако молнии не зажигали корабли, а лишь освещали. Мимолетные вспышки были столь многочисленны, что Афилиз сумел разглядеть целую армаду, втиснутую в узкий пролив,  и скалы по бокам до самых небес. Суда начали сталкиваться и тереться бортами, звук стонущей и трещащей древесины нарастал, словно грохот от опрокинутого на крутой горный склон камня. Но сквозь этот шум начал медленно прорезаться невыносимо тонкий писк. Он накатывал волнами, каждый раз, проникая через уши, прожигал все нутро. «Вой сирен!» - ужаснулся Алифиз. Старые моряки рассказывали о песнях сирен, будто они так прекрасны, что человек не может удержаться и бросается им навстречу в открытое море. Теперь Алифиз понял, всю лживость этих побасенок. Бросаться моряков в море заставляло желание спрятаться от пронзительного писка под толщей морской воды. В судорогах он катался по палубе, силясь заткнуть себе уши, и вот малодушная мысль об укрытии в кипящей пучине завладела им столь сильно, что царь уже подполз к борту ухватился за него, как вдруг рука его увязла в свежей, не успевшей просохнуть смоле. Трясущимися пальцами Алифиз отщипывал вязкую массу, катал шарики и затыкал ими уши. Наконец, истошный вой сирен утих. Алифиз приподнялся над бортом и чуть было не повалился обратно от ужаса. Впереди сиял ярким светом выход из пролива, но стоило кораблю достигнуть его, как из под воды вздымались два чудовищных щупальца. Одно проламывало палубу корабля и хватало содержимое трюма, второе цепляло остатки корабля и мгновенно утягивало в подводную пещеру. Как ни был перепуган Алифиз, но успел приметить, что чудовищная клешня не убивает скот – в воздухе быки отчаянно ревут, лошади ржут, а бараны и козлы блеют. Когда выход из пролива замаячил совсем близко, Алифиз опрометью кинулся в трюм своего корабля, выбрал барана пожирнее, заполз под него и что есть силы ухватился руками за пышное руно. Хоть каждый миг Алифиз крепился духом, но страшный удар и звук ломающихся досок заставил его дрогнуть и зажмуриться от страха. В следующую секунду его рвануло вверх. Кишки и желудок сжались в один комок. Нутро словно обдало уксусом. Через мгновение он ударился спиной обо что-то жесткое. Баран, под которым лежал Алифиз, нервно топтался и сильно надавил копытом на ребра. Резкая боль заставила очнуться. Выбравшись из-под барана, он огляделся. Ужасное зрелище открылось глазам Алифиза: он лежал на широком, как ложе, языке чудовища и оно медленно втягивало его в зияющую пустотой пасть. Подняв голову чуть выше, он увидел, что и слева, и справа от него тянуться такие же черные языки. По все длине на них стояли тучные быки, кудрявые бараны, тонконогие козы, жирные свиньи, лежали мешки, бочонки, мехи, словом все дары земли трофодотийской. Не помня себя, он рванулся в сторону. Перед глазами мелькнули голубые искры, а тело единым спазмом протянула острая боль. В глазах потемнело, но Алифиз не мог позволить себе забыться. Он медленно поднялся на ноги, но все еще не решался выпрямиться во весь рост.  Баран, на котором он выбрался из трюма, был уже далеко, но Алифиз видел, как тот пытался обернуться, словно в поисках своего недавнего спутника, в тот же миг голубые искры снова вспыхнули, на этот раз у самого носа барана. Животное отшатнулось и поплыло в пасть чудища неподвижно.

Несколько минут Алифиз стоял неподвижно. Глаза привыкали к полутьме и взору открывались ужасающие и умопомрачительные картины. Алифиз видел как работают органы чудовища, толстенные жилы тянулись вдоль всей пасти, сплетаясь в причудливые узлы, время от времени из них вырывались густые облака пара. Дыхание это было горячим и смрадным. Зубов он разглядеть не смог, но зато слышал их оглушительный лязг, видел снопы искр, взлетающих из пасти. Кое-где из под языков текла черная слюна, лужи ее пахли перегоревшим маслом. Словно во сне, он начал подвигаться к зеву, не зная что еще предпринять. Поверхность, по которой он ступал, была удивительно гладкой и твердой. Понимая, что находится внутри живого существа, он в то же время ощущал какую-то каменность, монументальность этого создания. Может дело было в том, что чудовище было из рода бессмертных? Вообще, ум его перестал различать живое и не живое, всё слилось в единое полотно, стекло в одно общую точку, где уже невозможно было разделить реальность и видение. Всё было одним. Лишь он – Алифиз, слабым огоньком мерцал на фоне развертывающегося действа, стоял немного в стороне и тем отличался. В этом ощущении собственной чужеродности творящемуся он видел свое спасение. Став частью картины, он неизбежно погиб бы во чреве чудовища. Но ему нужно было выжить и вернуться, а перед этим встретится с богами, если тем будет угодно лицезреть его. Пока же Алифиз не знал как миновать гибельной пасти и ждал знака. Он не замедлили явиться. Слева зажегся просвет, но чтобы добраться до него нужно было перескочить три языка. Алифиз помнил как его ожгло невидимым огнем и не спешил прыгать через них. Вынув из-за пояса медный кинжал с резной костяной рукоятью Алифиз протянул его над ближайшим языком. Тут же злобно сверкнули искры. По счастью, на том языке тянулась очередь круторогих быков. Алифиз заметил, что они свободно мотали головами, огоньки жалили только их тучные бока. Внезапно, чуть позади раздалось трубное мычание. Алифиз увидал широколобого племенного тельца. Он ярился и бил копытами, крутил головой и норовил боднуть стоящего впереди быка. Выждав момент, Алифиз подпрыгнул и схватил норовистого тельца за рог. Взбешенное животное рвануло голову вверх, стараясь скинуть обидчика, но Алифизу только того и нужно было. Он взмыл вверх и приземлился на спину тельца, не мешкая, перескочил на соседний язык и очутился верхом на белой лошади. Мощной ладонью схватил он ее за гриву и рванул в сторону, свел с языка. Огонь пронзил бока лошади, от боли она поднялась на дыбы, обезумела и рванула вперед, через последний язык. Словно раскаленная стрела, огонь пронизал сердце лошади и она замертво повалилась по ту сторону, перенеся на спине Алифиза. Но и царь не остался неуязвимым, хоть огонь и коснулся лишь его пятки, но боль была столь сильна, будто ему отсекли всю ногу целиком. Придя в себя, Алифиз понял, почему чудовище так рьяно мстило за вхождение на последний язык: на нем понуро стояли женщины Котетси. Красавица с ужасом и надеждой смотрели на оргомейского царя. Не в силах выдержать этих взглядов Алифиз отвернулся.

Свет шел из дверного проема. Обычная дверь, какие можно встретить и на Оргоме! Возможно ли, что дверь вела из пасти! Но стоит ли дивиться чудесам в обиталище богов? Алифиз заметил, что на двери не было ручки и не виднелись зазоры между досками, словно выточена она из единого полотна. Потянув ее на себя, он удивился легкости, словно сделана она из пергамента, при этом материал был прочный, и не поддался под мощными пальцами. Не было видно ни петель, ни замка, лишь сбоку на белой табличке горел зеленый огонек, холодный словно змеиное око. Алифиз решил не заставлять богов себя ждать. Стоило ему переступить порог, дверь захлопнулась сама собой, но он даже не заметил того, так захватило его новое зрелище. Алифиз оказался в лабиринте, узкий проход тянулся далеко и влево, и вправо. Там куда достигал взгляд, можно было различить крутые повороты и новые ответвления. Но главное, с каким искусством были выточены коридоры! Пол, потолок и стены – ровные точно поверхность озера. А свет! Чудесным образом он изливался из прямоугольных светильников, вставленных в потолок. И какой это был свет! Он не давал ни одного блика, которые обычно бывают от факелов или масляных ламп. Лился ровно и непрерывно, белый, матовый, мягкий, словно сама луна была заточена где-то за потолком. Долго любоваться этим чудом Алифиз не мог, боги ждали. Теперь Алифиз в этом не сомневался. На стене, по правую руку от входа была начертана зеленая линия, точно боги специально для него оставили путеводную нить в лабиринте. Алифиз пошел вдоль нее, не мешкая, но и не торопясь, на всякий случай он не спускал правую руку с рукояти кинжала. Кто знает какие испытания могут готовить ему боги.

Петляя по коридорам, Алифиз видел еще одно чудо. Там где свершался очередной поворот, в самом углу, у потолка был подвешен небольшой кувшин, с горлышком запаянным стеклянной пробкой. Предназначения его Алифиз не разгадал, но заметил, что стоит ему пройти мимо, кувшин поворачивает вслед за ним, так что горлышко смотрит ему вслед.

Чем дальше шел Алифиз, тем сильнее стучало сердце в груди. Он чувствовал, что с каждым шагом становится ближе, и вот зеленая нить оборвалась. Стоя лицом к двери, Алифиз трепетал, но справившись с собой, ухватился за длинную горизонтальную ручку и толкнул ее вперед. Едва ступив за порог, царь бухнулся на колени и опустил голову.

- Ну, добрался, красава! – донесся до слуха Алифиза молодой голос. – Да, вставай ты, ё-моё!

Алифиз огляделся. Он не мог разобрать, откуда слышится голос. Единственное что он видел длинный стол, а на этом столе горели какие-то окошки, каждое шириной примерно в локоть. Из них лился свет, но вот что странно, они никуда не выходили! Стояли сами по себе, не врезались в стену, но при этом в некоторые из них был виден лабиринт, в другие еще что-то, а третьи показывали непонятные символы и письмена. Однако больше всего Алифиза удивила скромность убранства чертогов. Они больше походили на чулан. И если бы не чудесные окошки…

- Вставай, говорю! – снова раздался голос.

На этот раз Алифиз заметил в углу чертога небольшое тощее создание, во всем схожее с человеком. Он восседал на низком троне, выделанном черной кожей, единственная ножка его в основании расходилась лучами пятиконечной звезды. Тщедушность этого существа поразила Алифиза еще больше чем убожество обстановки. Что ж, богам вольно принимать любые образы. Алифиз поспешил снова опустить взгляд, чтобы скрыть постыдные помыслы.

- Ты давай, размораживайся. Времени мало. У меня смена заканчивается, а тебя тут никто видеть не должен.

Алифиз услышал, как божество встало и подошло к нему.

- Слушай, я понимаю, что ты там думаешь. То есть представляю, а не понимаю. Ты, наверное, считаешь меня богом? Хэ-хэ! Ну, ё-моё! Вставай! Короче, я типа велю тебе встать, реально.

Алифиз поднял глаза. Даже стоя на коленях он был не на много ниже того, кто был перед ним.

- Ну, вот, молодчага! Теперь поднимайся.

Алифиз встал.

- Ё-моё! Здоровый какой! А на мониторе вы все – козявки! Так, давай присядем теперь.

Божество вернулось на свой трон и рукой указало Алифизу на такой же точно, напротив. Алифиз повиновался.

- Блин, не знаю даже с чего начать. Я в курсе зачем ты приплыл сюда. Но тут такая шняга… У тебя, короче, неправильное представление о месте, в котором ты находишься. Реально неправильное. А значит и о том месте откуда ты приплыл – тоже неправильное. Ваши острова… Блин, тяжело-то как!  Давай, с самого начала. Ничего у меня не спрашивай, а то времени не хватит. Ты – мужик умный, в самую суть въехать должен. Короче, в начале двадцать первого века… Блин! Как тебе объяснить? В общем, очень давно. Еще и дедушки твоего и прадедушки в проекте не было. Даже страны вашей не было. В общем в те времена, на Земле начался голод. Причем реальный. Люди конкретно припухать стали. Некоторые совсем припухли, наглухо. С чего там началось не понятно. То есть существует официальная версия, все страны ее признают более-менее, но на самом деле, если там копаться начать – ни хера не понятно. Одни другим ввоз продукции запретили, те в ответ газ отключили, третьи включили, но не там где надо, бардак короче. Суть в том, что у компаний, которых мировые корпорации запрягали, посыпались контракты. Фрукты сгнили, мясо протухло, всё сожрал долгоносик. Дальше больше – один урожай не продали, следующий сажать не на что. Деньги, которые в резерве были быстро растырили. Люди, реально, за нямку стали драться. Потому что кто на трубе сидел, тот думал, что за нефть все купит, а те кто сельским хозяйством жил, тех в первую очередь порвали, потому что как на плесень на них смотрели. Вот и получилось, нефть вроде есть, а купить на нее нечего. Конечно, тогда на Китай большую ставку делали, мол, оттуда все привезти можно. А китайцы, как почуяли чем пахнет, раз! и хавчик зажали! Мол, нас самих три миллиарда. А когда такие пляски, выход один – война. И тоже просчитались. Потому что какое сельское хозяйство, когда ковровое бомбометание? Короче, сельского хозяйства, как отросли мировой экономики, не стало.  Ну и приперло так, что уже все поняли, на всех уровнях, что отсидеться не получится. Надо вопрос решать. Ну и все тогдашние ферзи слетелись на токовище и порешали, что нужно создавать резерв, типа один на всех. Ну, чтобы в будущем можно было спокойно друг друга мочить и не думать, что сам с голодухи опухнешь. На эту тему все замирились и протолкнули такую тему: всем миром скинуться – баблом, технологиями, людьми, все что есть короче, и насыпать острова. На островах тех, поселить людей. А каких людей? Таких, чтоб без политических пристрастий, без убеждений и симпатий к той или иной действующей в мире силе. Чтобы они спокойно, в полной изоляции сажали, растили, возделывали, разводили и вовремя отправляли. Где таких взять? Вот! И тут, я тебе скажу, первый в мировой истории прецедент. По такому случаю разрешили клонирование человека. А это такая штука, как бы объяснить…. Короче, я там, ты, ну все – мы от мамки родились, а ваши предки они как бы из яйца вылупились. Догоняешь? Там процесс был сложный, инкубационный период все-такое. Было бы время, я б тебя на экспозицию в музей Сельскохозяйственной Академии сводил… Суть в том, что твои предки они на этих островах уже взрослыми появились. Ну там им как-то навыки работы привили, кое-какие знания, чисто по технологиям. Не суть. Главное масштабнейший проект, целая популяция людей высажена на острова, заселена и работает! Такого реально никогда в истории не было! Уже двести лет прошло, до сих пор человечество кипятком от счастья ссыт и еще столько же ссать будет. И не только из-за хавки. Вы ж ё-моё развиваться начали! Сначала-то все думали вы просто как скоты работать будете, ну там капнули вам на мозг, чтобы жертвы приносить стали. А вы – вон чего! Царства устроили, законы придумали, язык! Язык – это вообще уссаться! Третье поколение ни с того, ни сего на греческом говорить стало! Мне тут в отделе мониторинга делать особо нечего ну я и читаю по вашей истории. Короче, из-за этого греческого такая буча поднялась. Мол, как так?! С хрена ли? В первую очередь психо-лингвисты подтянулись. Телегу толкали, мол, греческий – самый корневой, минимальный зазор между формой и смыслом, вот он сам собой и прорезался, чисто по логике, ну и в таком духе. Лингвистов, конечно, быстро технари заткнули. Решили, что с исходным биоматериалом лажанулись. Хотя доказательств никаких не нашли. Хотели даже вас всех запороть под эту музыку. Потому как, если вы на греческом говорите, вы и сами греки получаетесь. А при таком раскладе с реальными греками может непонятка выйти. Они возьмут и скажут – что это, мол, наши братья на весь мир пашут, давайте, нам бакшиш выкатывайте. Потом правда подсчитали, сколько будет стоить это дело. Вас же не только замочить, за вами и прибрать нужно, чтоб новую популяция на чистое место высадить. Да и юридических тонкостей много, клонирование-то опять запретили. Ну, по другому все решили, стали к вам посланцев забрасывать типа от богов, чтобы они вам генофонд разбавляли. Честно говоря, дело темное. Я думаю все-таки наклонировали еще жителей, только уже с программой в мозгу, чтоб вы с национального на общечеловеческий язык переходили. Опять же, как за вами приглядывать, если вы черте на чем разговариваете. Я, кстати, не просто так это все говорю. Ты там до своих донеси, как правитель, чтобы они не сильно за прогрессом гнались. Наш отдел вообще-то чмошным считается, но я-то вижу как вы развиваетесь. Слава богу, каждый день сводки с беспилотников приходят. Еще лет десять-двадцать и вы какую-нибудь херню изобретете, чтоб к нам сюда прорваться. А это ненужно. Короче, вернешься, жути нагони, как здесь страшно и гибельно. Чтоб ни один чудак не вздумал сунуться. Мы, конечно, и так не пустим. Сам знаешь, нам воронку в море открыть или там, молнию сбросить – тьфу! То, что ты здесь – это моя личная инициатива. Если кто узнает, меня порвут, а тебя замочат, к бабке не ходи. И так-то мне отчитываться, почему камеры с режима записи сняты были. Это кстати залет. Могут премии квартальной лишить. Все грузы-то у нас тщательно сканируются, уже на подходе, а ты на палубе засветился. Так что придется тебя еще из базы данных подтирать… Не важно. Уж очень не терпелось кого-нибудь из вас живьем повидать. Давай, времени уже в обрез. Беги назад по зеленой линии, выходи в приемник и дуй вдоль конвейеров. Осторожней только, я электрозаграждение снять не могу. Про лошадь не беспокойся, скотина то и дело поджаривается, а иногда и бабы ваши… Жалко. Продукт элитарный. Вот тоже, интересное дело. Бабы – они же с вами одной крови, а в нашем мире адаптируются быстро. Конечно, с ними психологи работают, целый центр специальный. А мужики – вообще никак. Ты про это наверное не знаешь, но раньше в жертву и юношей посылали. Но, во-первых, слали одних пидарасов, то есть, логика ваша понятна, но этого добра у нас самих хватает, во-вторых, и те никак не приживались. Пришлось упразднить традицию. Ладно… Короче, дойдешь до конца, там лестница железная вниз, по ней до пирса спускайся, у ангара ремонтников лодка, бери и на весла, а там течением вынесет. Давай-ка, все-таки, компроматец оставим.

Человечек вскочил с трона, вынул из кармана прямоугольную табличку, встал рядом с Алифизом, вытянул руку с табличкой вперед. В глаза что-то блеснуло. Человечек довольный отошел в сторону.

- Блин, жаль показать никому нельзя… Ну, давай. Удачного плаванья.

- А чудища? Что людям я должен сказать? – Алифиз поднялся на ноги.

- Ах да! Ты ж за этим приехал. Да, там вообще тупая ситуация. Короче, в отделе генной инженерии корпоратив был, ботаники пережрали и что-то в своих колбах намутили. Не только намутили, но и к вам отправили, лошары. Потом хватились, конечно. Их там конкретно раком поставили. У каждого теперь отметка в резюме. Но они, сука, хитрые! По горячим следам состряпали отчет. Мол, то что они создали – оно вообще не жизнеспособное, с подавленной репродуктивной системой. Хэ-хэ. Это, наверное, так. Но вот эта хрень, хоть размножаться не может, зато путь эволюции вместо тысячи лет прошла за месяц! Взяла, падла, и жабры откинула. Ну и, соответственно, на берег поперла. Слава богу, этот бык ее завалил. Считай, без потерь. Это лирика. Главное, скажи своим, мол, боги не гневаются, все пучком, просто проверка на вшивость такая, но все прошли без нареканий. Ну, для верности пускай жертву принесут. Мне лично, хэ-хэ! Вообще, пока мы с вами, вам бояться нечего. Главное – дело делайте и к нам не лезьте. Ну, всё топай, а то реально встрянем.

Алифиз стоял неподвижно. Лицо его словно окаменело, а ноги вросли в пол. Рука сама собой легла на рукоять кинжала.

- Слышь, давай не тупи. Я понимаю, тебя вскрыло маненько от услышанного, но вот такая херня, что тут поделаешь? Зато теперь знаешь – в жизни все продумано, сюрпризов не бывает… Э, ты чо нож достал? Слышь! Не дури! 

Медное лезвие без усилия разрезало тонкую шею от кадыка до самого хребта.

Лодку сильно бросало. Алифиз торопился попасть в течение до того как совсем расцветет. Странная, невиданная никем из живущих земля оставалась за кормой. С гигантской стены вслед Алифизу смотрела прекрасная дева. В застывших навечно руках она держала поднос уставленный лучшими кушаньями – мясом, хлебом, овощами и фруктами, а на шее у нее виднелось родимое пятно по форме напоминающее очертания острова Котетси.                    

Спичка

Спичка был мужик вспыльчивый. Всегда подвижный, шустрый, деловитый. Так и не угадаешь, что ему уже под пятьдесят. В молодости он работал на химпроизводстве, и какими-то парами ему обожгло лицо и голову. Утиный нос и щеки навсегда покрылись бурой коростой, волосы на голове выпали и больше не росли, а ядровидная лысенка получила перманентный коричневатый оттенок. Впрочем, никак больше авария не сказалась ни на здоровье, ни на веселом нраве Спички. Сидя на лавке у подъезда, он лузгал семечки и быстро поводил смешливыми глазами в поисках развлечения.

- Ты чё под носом сделал? – кричал он прохожему бородачу, мгновенно вскакивал, вырастал у него на пути, тянул руку к подбородку. Бородач, насупившись, отпихивал ладонь Спички.
Его малый рост и придурковатый вид многих напрасно вводил в насмешливое недоумение, мол, это что еще за чмо кривляется? Спичка, уже будучи взрослым, увлекся каким-то хитрым китайским единоборством и овладел им как шаолиньский монах. В период безработицы он избивал людей за деньги. Три, четыре человека, или один боксер тяжеловес – Спичке было все равно. Он брался за любые заказы и выполнял их с таким умением, что заказчики частенько набрасывали ему сверх оговоренной платы за циничный артистизм, с которым Спичка творил расправу. Дрался он не только за деньги. Выходя на утреннюю пробежку, Спичка всегда находил подгулявшую гопоту, так и не успевшую за ночь загреметь в обезьянник, и долго, с удовольствием валял их по жухлой листве бирюлевского дендропарка. А вообще схлопотать от Спички мог каждый, его только задень, он и вспыхивает.
Обладал Спичка и другими талантами. Например, он был варщиком. Еще студентом  ПТУ, с группой единомышленников Спичка приготовлял какие-то вещества из ассортимента советских аптек. Потом бросил, через несколько лет опять начал. Пиком карьеры стала варка ДОБа. Галлюциноген он варил мастерски, так что скоро в подъезде дома стали собираться толпы торчков в надежде разжиться маркой. Но барыгой он не стал, употреблялось вещество в узком кругу единомышленников, а посторонних искателей истинны в мрачных глубинах психики Спичка раз и навсегда отвадил, выйдя на лестничную клетку с черенком от швабры. Может быть, именно поэтому он ни разу не спалился, а может дело в том, что никто не мог заподозрить в этом поджаром брянском мужичке заядлого психонавта.
Года три назад Спичка женился, переехал куда-то на северный сектор примкадья, то ли в Алтуфьево, то ли на Ярославку и совсем пропал с горизонта. Объявился в начале лета. Долго сидел со своими старыми бродягами во дворе за обшитым железом столиком, смеялся, рассказывал про жизнь. Сначала Спичка торговал мясом, теперь работает промышленным альпинистом, обклеивает рекламные щиты вдоль шоссе, вешает баннеры на дома, растит дочку и воюет с тещей.
- Говорит, я мало зарабатываю, а у самой щи сипятся, шире газеты стали, - Спичка хохочет. – Как мышь, в гараже живу, лишь бы ее не видеть. А чо? У меня там примус, раскладушка, магнитофон.
Его долго не хотели отпускать, хватали за руки, усаживали, бегали «за еще одной» в круглосуточный магазин, торгующий вопреки законам и постановлениям.
- Хорош, - отпихивался Спичка от жарких объятий. – Ну не видались пару лет, что теперь в десны долбиться?
Да и сам он не спешил уходить, так для вида только ерзал. Разошлись уже с тусклым огоньком рассвета, нахохотавшись и наоравшись всласть. Договорились собраться снова где-нибудь на природе. Встреча должна была быть особенной, и по такому случаю Спичку уговорили свариться. 
Через месяцок где-то он отзвонил. Нашли пансионат под Балашихой, погрузились, поехали. На трассе сняли девок и весело сновали в пробке между фурами. Спичка одной рукой мял огненно-рыжую шалаву в тигровой майке и леопардовых лосинах, а другой держал телефон у уха. Всю дорогу ему названивала жена, и не отстала, пока Спичка не назвал точный адрес и название пансионата.    
- Что вы там делать будете, интересно знать?! – донесся трубный женский голос из динамика телефона.
- Через костер прыгать! Иван Купала же, - весело ответил Спичка и отключил телефон.
Приехали, на бодрячке вещи в номера покидали, вышли на берег какой-то зеленой речушки, мангал расчехлили. Спичка дров наломал. Пламя весло плескалось между толстыми сухими  ветками. Пока мяч попинали, пока с девчонками в роще полазили там уже и угли замерцали. Спичка взял гитару, бренчал какие-то древние дембельские баллады, пока мясо сохло и багровело над огнем. Когда погас закат, жажда веселья только разгорелась. Все осторожно косились на балагурившего с рыжей Спичку. Сам он давно заметил нетерпеливые взгляды, но не спешил, хотел помариновать друзей. Наконец, он звонко шлепнул подругу по ляжкам:
- Подъем! Настало время упороться! – Спичка беззлобно оскалил желтоватые клыки.
Вернулись в пансионат. Спичка, завернул в душевую на этаже, обжог лицо ледяной водой и долго смотрел в замызганное прямоугольное зеркальце. В номере он достал спичечный коробок открыл, поставил на стол. Все молча потянулись, взяли по марке. Спичка презирал всякую маркировку и капал вещество на простую серую картонку.
Что было дальше, никто не знает. Хотя это и понятно. Скорее всего, Спичку подвело поварское искусство. Вместо обычной движухи, людей накрыло мощным лежачим трипом, всех повыключало. Но перед отключкой Спичка успел прикурить, потому что сильно обгорело только его тело, остальные задохнулись. Сыроватый древний матрац с деревянным каркасом долго тлел, наполняя комнату густыми ядовитыми клубами вонючего дыма.

Лот

 

- Ох, ребятки, хоть у вас прохладно, - Михаил Аркадьевич сидел на обтянутой клеенкой скамейке и обмахивал вспотевшее лицо синей папкой. Пот все еще стекал по лысине, формой и цветом напоминавшей распластанный от темечка до лба коровий язык, но становилось легче, кафель приятно холодил затылок.

- Недавно чиллер отремонтировали. А то уж больно засмердело, - ровно, как двигатель самолета, пробасил Глеб.  

Михаил Аркадьевич не смотрел на собеседника, лень было размежить слипшиеся веки. Да, он и так знал, что Глеб по обыкновению тупо смотрит перед собой и ответы выдает почти автоматически. 

Нужно было договариваться о непростом деле, но Михаил Аркадьевич не чувствовал в себе сил. Живот мирно висел между широко расставленных ляжек, подобно гигантской свинцовой капле. Ноги гудели от длительной прогулки по раскаленному асфальту.

- Я ведь к вам не просто так зашел, - начал Михаил Аркадьевич. – Нужен лот.

- Правила вы знаете. Без напарника я никакие дела не обсуждаю.

На этот раз Михаил Аркадьевич все-таки приоткрыл глаза и сразу зажмурился снова, наткнувшись на короткий и неприятный, как тычок под ребра, взгляд. Бычий лоб и белесые глаза делали внешность Глеба зловещей. Михаил Аркадьевич только порадовался, что Глеб не имеет привычки смотреть в лицо собеседнику. Мельком брошенный взгляд лишь подтверждал ненамерение Глеба вести деловую беседу.

- Похвально. Такая верность товариществу. А где он сам-то?

- В мертвецкой. Колдует.

- Что?

- Да, там один после аварии. Всё в кашу. А родственники уперлись, не хотят в закрытом гробу хоронить.

- Так чего они здесь-то…? Обратились бы в агентство, там все-таки профессионалы.

- Яша – мастер.

- Долго продлится-то? Дело серьезное, кроме шуток…

- Успокойтесь, Михаил Аркадьевич. Схожу, узнаю.

Михаил Аркадьевич услышал как по кафелю скрипнули металлические ножки стула и слегка встрепенулся от неприятного звука. Он открыл глаза, Глеб молча стоял перед ним и смотрел куда-то за плечо Михаила Аркадьевича. Кряжистая фигура санитара, казалось, наполнила собой все помещение. Михаилу Аркадьевичу стало не по себе. Это было странно, но Глеб походил на лакмусовую бумажку, стоило ему где-то появиться и пространство окрашивалось в определенный цвет, как правило, довольно мрачный.

- Так, я здесь посижу, подожду, - залепетал Михаил Аркадьевич.

- Чаю выпейте, - пробасил Глеб. Тон голоса не подразумевал возможность отказа, но Михаил Аркадьевич попробовал увильнуть.  

- Да ну. Жара такая! И вас обременять…

- Жажду утоляет. Чайник горячий еще, - Глеб вышел, а Михаил Аркадьевич послушно поплелся к столу, на ходу размышляя, откуда у Глеба такая сила убеждения и знает ли он сам о ней. «Конечно, знает, - решил Михаил Аркадьевич. – И пользуется, подлец!».  

Михаил Аркадьевич кинул в алюминиевую кружку жменю заварки, залил кипятком. Пока распускались и шли ко дну листья чая, он открыл белую фанерную тумбочку в поисках сахара. Это была слабость Михаила Аркадьевича, даже в зеленый чай он добавлял две-три ложки, что вызывало почти презрение со стороны некоторых его коллег. Однако почти сорок лет журналистской практики отучили Михаила Аркадьевича от эстетизма и приучили к потаканию собственным капризам. Два кусочка коричневого сахара одиноко лежали на полке тумбочки, убранные в пластиковый пакет с зип-локом.

«Глеб и Яша, конечно, мерзавцы, но хотя бы гигиену соблюдают» - думал Михаил Аркадиевич, помешивая чаек. – «Хотя почему бы не завести сахарницу?»

Пар от горячего чая обжигал Михаилу Аркадьевичу ноздри, всякий раз когда он подносил кружку ко рту, а сам напиток вовсе не утолял жажду. Михаил Аркадьевич млел и таял. «Очередное издевательство. Как я их только терплю? Мне собраться нужно, сосредоточиться, а я расслаблен, как купчиха у самовара. Наверняка, Глеб так и рассчитывал. Удивительно!  Люди с трупами работают, а так в психологии разбираются!» - мысли Михаила Аркадьевича отяжелели и неуклюже ворочались в голове, на лице и лысине снова выступил пот, да еще больше чем прежде. Михаил Аркадиевич отчетливо видел крупную, прозрачную каплю, ползущую, как футуристический японский танк, по носу. Она замерла на кончике, набухла и оторвалась. Михаил Аркадьевич сморгнул, но пот попал под веки, глаза резало, вдобавок взор застелила влажная пелена, лампочка под потолком теперь была окружена радужным сиянием, как в душевой бассейна. Что-то происходило, но Михаил Аркадьевич никак не мог понять что. «Перегрелся, наверное, жара-то какая!». Но в помещении было прохладно. «Все этот чай!» - Михаил Аркадьевич оттолкнул от себя кружку и с удивлением обнаружил, что она почти пуста. – «Сколько же я здесь сижу?». Он посмотрел на часы, стрелки не двигались, но время шло – это точно, а санитары не шли. «Как-то все странно» - Михаилу Аркадьевичу стало не по себе. – «О чем я думаю? И почему все так замерло? Всё как будто бетоном залито!». Нужно было встать, пройтись, разогнать странное наваждение. Он уже подался всем туловищем вперед, но дверь открылась  и в комнату вплыли Глеб и Яша. Как две белые тени они распластались по стене, скользнули от косяка к центру стены, набухли, как мыльные пузыри и – бульк! Оказались прямо перед очумевшим Михаилом Аркадьевичем.

- А, баба Миша! – скрипучий голос Яши стряхнул с Михаила Аркадьевича пелену морока. Он сразу осознал, где он и с кем. Издевательское «баба Миша» всегда ранило самолюбие Михаила Аркадьевича, в его фигуре и манере действительно было что-то женское, и Яша с безжалостной точностью школьного хулигана приметил это и не забывал.

- То-то я думаю, Глеба прибежал – вурдалак у нас, вурдалак. Теперь вижу о ком, - Яша криво улыбался и справа от носа образовывалась длинная вертикальная складка.

- Здравствуй, Яков, - сказал Михаил Аркадьевич и в тысячный раз оглядел нескладную угловатую фигуру, узкие плечи, впалые серые щеки, троцкистскую бородку, оскаленные неровные зубы. Яша был почти омерзителен Михаилу Аркадьевичу, но больше всего, и при этом тайно, его бесили продолговатые очки на Яшином носу. Как будто, Яша специально надевал их, чтобы придать себе интеллигентности, замаскировать низменность и подлость своей натуры.

Яша сделал шаг к Михаилу Аркадьевичу, навис над ним и изогнулся дугой. Михаилу Аркадьевичу показалось, что согнутая шея подпирает потолок.

- Ну, зачем людей от работы дергаешь? – улыбка не сходила с Яшиного лица. – У меня, вишь, клиент. На джипе под фуру влетел…

- Я рассказывал, - пробасил Глеб.

- Понял. Тогда ты, баба Миша, расскажи, с чем пожаловал?

Михаил Аркадьевич отер ладонью пот с лица, открыл рот, но ничего не сказал. Перед ним никого не было. То есть стояли и Яша, и Глеб, но их как будто не было, просто две фигуры, нарисованные на холсте, как очаг в каморке папы Карло. Михаил Аркадьевич заморгал и покачнулся на стуле. Яша цепко ухватил его за локоть.

- Что это с ним? – резко скрипнуло в воздухе.

- Не знаю. Нормальный был.

- Алло!

Холодная сухая ладонь несильно шлепнула Михаила Аркадьевича по лицу. Яша пристально смотрел ему в глаза. Вдруг веки его сузились, верхняя губа подтянулась к носу.

- Ах ты, сука! – нагайкой хлестануло слух Михаила Аркадьевича.

Яша подорвался к тумбочке, распахнул дверцу.

- Сахар где?

- Что?

Глеб сделал шаг к столу, заглянул в кружку Михаила Аркадьевича.

- Чай с сахаром пили?

- Да, там два кусочка было, - Михаил Аркадьевич весь сжался, ему почудилось, что сейчас его начнут бить. – Если это последний, я в магазин схожу. Не нужно так нервничать.

- Ой, дурень!  - Яша журавлиными шагами прошел к скамейке и сел на нее.

- Как у вас самочувствие, Михаил Аркадьевич? – басил Глеб.

- Ничего. Странно как-то, - только сейчас он обратил внимание, что и «вы» и «Михаил Аркадьевич» звучит в устах Глеб даже более издевательски, чем Яшино «баба Миша». Почему он раньше этого не замечал? – Да, что происходит-то?

- Скоро узнаем, - Яша вытянул ноги и привалился спиной к стенке, словно ожидая занимательное представление.

- Вы, Михаил Аркадьевич, по кислоте, значит, прикалываетесь? – Глеб все не отходил, так что Михаилу Аркадьевичу приходилось смотреть в его живот.

-  О чем ты? Ничего я не прикалываюсь…

- А зачем Яшино ЛСД скушали?

- Как?

- Вот так, Михаил Аркадьевич.

- Готовься, баба Миша, поплавать в мелководье своего подсознания.

- Почему мелководье? – Михаилу Аркадьевичу стало вновь стало обидно, даже его подсознание не вызывало уважения у этих мерзавцев.

- А откуда глубине взяться? – не унимался Яша. – Но ты не переживай, и в лужах люди тонут.

Видимо, это заявление должно было успокоить Михаила Аркадьевича, но ничего подобного.

- Я до дома-то дойти смогу? – нужно было отбросить обиды и как-то выбираться. Михаилу Аркадьевичу даже почудилась лестница, спущенная за ним в это подземелье, но теперь он понимал, что верить глазам нельзя.

- А живете вы где? – Глеб успел налить себе в чашку кипятку и спокойно попивал его, стоя в сторонке.

Михаил Аркадьевич открыл было рот, но решил не сообщать своего адреса.

- Ладно, такси вызову, - пробормотал он.

- Такси, такси, вези-вези, - фальшиво пропел Яша.

- Я завтра зайду, прямо с утра, - Михаил Аркадьевич огляделся в поисках своей папки.

- Не, не прокатит, - Яша, казалось, пришел в бодрое расположение духа, глядя на растерянного Михаила Аркадьевича.

- Почему?

- Мы на сутках. Завтра другая смена, послезавтра тоже, - Глеб не знал насколько безжалостными показались эти слова Михаилу Аркадьевичу.

- Через три, короче заходи 

- Невозможно. Послезавтра материал должен выйти…

- Что за материал, баба Миша?

- Я и зашел поговорить, - Михаил Аркадьвич изо всех сил пытался собрать мысли, интуитивно он уже осознал, что решать вопрос придется здесь и сейчас, но теперь неясно было с чего начать. «Прорвемся» - мысленно ободрял себя он. – «И не в таких условиях работать приходилось». Хотя, конечно, ничего подобного в его жизни раньше никогда не случалось.

- Ага, зашел. Где это тебя научили по чужим тумбочкам лазить? – в голосе Яши снова зазвучали злобные нотки. – Даже в общаге у нас такого нет.

Сколь бы ни был рассеян Михаил Аркадьевич, но понимал, что с такого разговора нужно съезжать как можно быстрее, иначе все дело сорвется.

- Я, кстати, давно тебя спросить хотел, - как ни в чем не бывало начал Михаил Аркадьевич. – Ты ведь хорошо зарабатываешь, учитывая эти… леваки, что ты в общаге-то жмешься? Снять-то легко мог бы что-нибудь, да даже купить.

- Эх, баба Миша, четвертая мировая не за горами, сейчас собственностью обрастать нельзя.

- Четвертая? Ладно, пускай,  но деньги-то в первую очередь фантиками станут. Или ты золотые слитки скупаешь?

- Не твое дело, - резко ответил Яша.

Михаил Аркадьевич понял, что попал в точку, и порадовался, что разум еще при нем.

- Давайте, о деле уже, - вовремя вставил Глеб.

- Да, конечно…

- Только прежде чем ты варежку раскроешь, учти что на этот раз из нее должна литься правда, чистая как лазурь, - Яшино раздражение было не так легко рассеять.

- А в чем собственно дело?

- Собственно в том, что ты в прошлый раз наплел.

Глеб злобно хмыкнул, видимо, поняв, к чему клонит Яша.

- А что в прошлый раз?

- Ты говорил, подпольный бордель снимаем. Мы тебе такую покойницу нашли, подшаманили её, приодели.

- Скорее прираздели, - подхватил Глеб.

- Ага. А ты к ней в фотошопе какого-то жирдяя пририсовал и статейку тиснул, как там Глеба?

- Подпольный разврат прокурора.

- Ну, что ж, такой заказ поступил, пришлось…

- Не-не-не, я второй раз сидеть не собираюсь, - Яша даже встал со скамейки. – Ты знаешь, как я тебя люблю, баба Миша, но под статью за эту любовь идти мне не охота. Так что все как есть выкладывай, иначе  в следующий раз войдешь сюда только в виде тела.

Михаил Аркадьевич набрал в легкие побольше воздуха, потер ладонями ляжки. Извернуться и грамотно соврать он сейчас не мог, хотя и не особо верил в Яшины угрозы, все-таки деньги он платил очень хорошие.

- Нужен лот, - начал Михаил Аркадьевич. – Мужчина, за пятьдесят, без родных и близких, потому что лицо будет крупным планом, чтоб никто не узнал и не предъявил, по возможности, без очевидных следов пагубных привычек…

- То есть бомж с лицом профессора? – скептический настрой Глеба несколько сбил Михаила Аркадьевича с толку.

- Ну почему обязательно бомж?

- Нет, ты давай-ка в самую суть, - прервал Яша. – Зачем?

- Ребят, а оно вам надо? – сделал попытку Михаил Аркадьевич. – Меньше знаешь…

- Вот хрен тебе! Рассказывай, что мутишь.

- Ладно, - спорить не было смысла, да и стены вдруг окрасились в теплый бардовый цвет, очень располагавший к задушевной беседе. – Короче говоря, нужен самовыдвиженец. Выборы на носу.

- И на кой он сдался?

- Ну как? Показать, что люди хотят перемен, готовы взять управление, есть гражданская активность…

- Ага. На гражданскую активность у нас способны только трупы, - Глеб явно повеселел.

- Слышь, баба Миш, может в тебе мой сахарок говорит? Ты что мертвеца в депутаты выдвинуть решил?

- Нет, конечно! – стены дрогнули и начали терять доверительный оттенок, нужно было скорее его вернуть. – Имени его в бюллетенях не будет. Просто статья в газете, что, мол, есть такой самовыдвиженец, от такого-то района. А потом еще статья, что внезапно выбыл из гонки, но это уже детали вам они не важны.

- От нас, что конкретно требуется?

- Как обычно. Тело. Фотосессия. Надо, чтобы за трибуной стоял, речь толкал.     

- Да ну, заканчивай! – Яша махнул рукой. – Во-первых, из морга тело выносить не будем. Во-вторых, у меня, конечно, покойнички как живые в гробах лежат, но тут… У него ж, глаза открыты должны быть, мимика меняться. Не реально. Лучше живого найди, актера какого-нибудь…

- С выносом никаких проблем, - возразил Михаил Аркадьевич, несмотря на видимое упорство, он уловил в интонациях Яши колебание и любопытство. – Трибуну, зал, слушателей – это все мой редактор сделает, главное чтоб фото на белом фоне было. Думаю, это не сложно. Ну а вторая часть полностью на тебе, Яков. Ты же художник, в своем роде, вот и твори. Нужно-то всего – одна фотография с выступления и один крупный план, лицо, чтоб под ним биографию дать. Главное сейчас определиться, подходящий лот есть? 

Яша с Глебом переглянулись. На лицах санитаров заиграла одинаковая улыбка. Михаилу Аркадьевичу почудилось, что Глеб и Яша на самом деле один человек, который разделился на две части, чтобы снять внутренние противоречия и обрести вечно недостающую индивидууму гармонию. Мысль до того понравилась Михаилу Аркадьевичу, что он решил было думать ее и дальше, но его прервал веселый скрип Яшиного голоса.

- Как думаешь, Глеба, запустим Иваныча в большую политику?

Глеб только коротко хохотнул.

- Поднимайся, баба Миша, идем кандидатуру осматривать.

Михаил Аркадьевич с неожиданной легкостью поднялся со стула. Ему показалось, что он даже немножко пролетел над полом, едва касаясь его носочками ботинок. Подлетев к двери, Михаил Аркадьевич обернулся и с удивлением обнаружил, что санитары смотрят на него сверху вниз, а Яша к тому же мерзко хихикает.

- Вы, Михаил Аркадьевич, до самой мертвецкой на пузе ползти собираетесь?

Сначала он не понял слов Глеба, но потом вдруг осознал, что вовсе не парит по комнате, а постыдно корячится на кафельном полу. Покряхтев, попыхтев, Михаил Аркадьевич поднялся, ни Глеб, ни Яша не шелохнулись, чтоб помочь ему. Тут перед Михаилом Аркадьевичем возникла новая проблема: нужно было выйти в коридор. Дверь была прямо перед глазами, но чуть правее шов между кафельными плитками сильно раздвинулся, открыв черный проем. Шагнуть в него было страшновато, но так можно было срезать пару метров.

- Хорош тупить, шагай, - Яша слегка подтолкнул Михаила Аркадьевича к двери и проем моментально захлопнулся.

Шаги санитаров гулко отдавались в сжатом пространстве коридора. Неожиданно Михаил Аркадьевич заметил, что к ритму шагов вдруг подключились духовые инструменты, за ними вступили струнные, а главную тему заиграл орган. Михаил Аркадьевич не узнавал симфонии, но она странным образом гармонировала с ритмом его сердцебиения, что придавало музыке окончательную завершенность. Он слышал нечто идеальное, настолько соответствовавшее его вкусу, настроению и даже чему-то невысказанному, что становилось все сложнее сдержать восторг. Михаил Аркадьевич с ужасом осознал, что еще секунда и он захохочет. К счастью симфония оборвалась, когда Глеб открыл дверь мертвецкой. Михаил Аркадьевич шагнул через порог, оставив санитаров за спиной. Абсолютная, мертвая тишина  поглотила его, ватой заткнула уши. Посреди мертвецкой стояла белая ширма, за ней на просвет угадывались очертания стола и тела на нем. Над столом нависала большая операционная лампа. Михаил Аркадьевич медленно подходил к ширме, слыша, как скрипят его ботинки. Он подошел вплотную и отодвинул ширму, но за ней оказалась еще одна ширма, Михаил Аркадьевич отодвинул и ее, за ней висела тонкая, почти прозрачная занавеска, стоило протянуть руку и она отъехала в сторону, открыв доступ к совсем тонкой пелене, которая растворилась от первого же прикосновения. Михаил Аркадьевич встал сбоку от стола и некоторое время разглядывал накрытое белой простыней тело. На лбу снова выступила испарина, хотя в мертвецкой было прохладно. Двумя пальцами он ухватил краешек простыни и потянул на себя. Ему открылось простонародное землистое лицо, с немного обиженной гримасой и седой щетиной. Небольшой низкий лоб, мясистый нос, квадратные скулы, упрямо сжатые губы – все настолько соответствовало ожиданиям Михаила Аркадьевича, что первое время он не мог оторвать взгляда от покойника. Спустя пару минут, он облизнул пересохшие губы и тихо спросил:

- Кто такой?

- Иван Иваныч, - ответил Яша.

- В смысле? Неопознанный?  

- Нет. На самом деле так зовут.

- Он с документами поступил?

- Типа того. Говорю же, баба Миш, кандидатура прямо для тебя. Ни родных, ни близких, при этом честный человек. Жил себе одиноко, а потом взял и помер.

- Откуда знаете? – Михаил Аркадьевич все не отрывал взгляда от покойного.

- Он у нас лежал в неврологии. Успели познакомиться, - Глеб как будто не договаривал чего-то, но Михаилу Аркадьевичу не хотелось разгадывать тайные замыслы санитара.

- Ага, - продолжал Яша. – Ползал тут, ползал, мы с Глебой его вообще за рептилию считали, а он подличился, выписался, а через пару недель как мужик помер.

- В каком смысле? – Михаил Аркадьевич впервые взглянул на санитаров и удивился, насколько незначительными и мелкими они были в сравнении с трупом на столе.

Глеб подошел и откинул простыню до самого паха. Чуть ниже груди покойного отчетливо виднелись три черных отверстия в форме неправильных треугольников в обрамлении клякс зеленки.

- Зарезали его в подворотне.

- Кому же он нужен? – удивился Михаил Аркадьевич.

- Никому. Небось, нарколыга какой-нибудь запорол, из-за мелочи в карманах, - Яша тоже подошел к столу.

- Да вы что?! – Михаил Аркадьевич почувствовал как рушится его идеал. – Это ж криминальный труп. Наверняка дело открыто.

- Ага, открыто. Уже и следак приходил.

- Так, что ж вы меня морочите?

- А ему заключение пока никто не выписывал, - со значением сказал Глеб.

- Да какое ж тут заключение? Три ножевых! – одурачить Михаила Аркадьевича было не так просто, даже в таком состоянии.

- Эх, невнимательный ты, баба Миша. Вот сюда глянь, - Яша ткнул пальцем в кляксу зеленки.

- И что?

- А то, что его к нам доставили живого. Даже откачали вроде, в интенсивную перевели, а под утро у него внутреннее кровотечение открылось, ну и…

- Как мужик помер, - в голосе Глеба звучали редкие нотки уважения.

- Что с того-то? – Михаил Аркадьевич продолжал недоумевать.

- Не врубается, - грустно пробасил Глеб.

- С того то, что это ты здесь на моей кислоте кайфуешь, а следак сейчас за голову хватается, как ему глухаря на отдел не повесить.

Михаил Аркадьевич смутился от напоминания о нечаянной краже, к тому же никакого удовольствия он не испытывал, даже наоборот.

- Продолжай, - только и сказал он.

- Мы, за отдельную плату, нарисуем заключение, что умер Иван Иваныч от сердечной недостаточности, мол, пост операционный шок или сердечная недостаточность, вызванная анестезией, не важно. Тогда у следака на руках будет не убийство, а тяжкие телесные. Въехал теперь?

Михаил Аркадьевич кивнул:

- А поскольку заявления от потерпевшего нет, то и дела никакого нет.

- Гляжу, ум-то к вам вернулся, Михаил Аркадьевич, - Глеб довольно улыбался.

- Теперь, баба Миша, давай за бабки потрещим.

Михаил Аркадьевич протянул Яше синюю папку:

- Там два конверта. Как обычно, плюс за сложность и ответственность. Еще треть будет за заключение.

Яша взял папку и они с Глебом отошли в сторону. Раньше Михаил Аркадьевич никогда бы не позволил санитарам открывать папку, но сейчас ему стало страшно до безразличия ко всему. Ловкость, с которой они распылили в воздухе убийство, неожиданно потрясла Михаила Аркадьевича. Он повернулся к трупу и снова посмотрел в его лицо. Прежнего восторга уже не было. Зато страх разрастался все сильнее, он давил и одновременно очищался, переставал быть страхом по поводу, и грозил перерасти во вселенский ужас. Михаил Аркадьевич ухватился за край стола, чтобы не повалиться на пол. Он физически ощущал давление и это был уже не страх, а некая сила, которая лишь сейчас приняла форму страха и норовила прорвать сознание Михаила Аркадьевича. «Нет. Не только сейчас» - судорожно соображал Михаил Аркадьевич. – «Не сейчас она приняла форму страха. А всегда принимала!». Михаил Аркадьевич понял, что все, чего он когда-либо боялся было этой силой, которая сметала и деформировала его личность, вела на коротком поводке и заводила в мрачные тупики на короткие передышке, чтобы снова давить и плющить, заставлять пресмыкаться и вошкаться с санитарами и трупами. Но зачем? Для чего? Михаил Аркадьевич снова посмотрел на лежащее перед ним тело. Иван Иваныч был спокоен, бесстрашен и безупречен. А вот для чего! Михаил Аркадьевич понял, что самый великий из страхов, одновременно и самый ничтожный. А главное, сила давит не его одного, но и весь мир, и тем самым выдавливает в нем те тропы, по которым должен идти Михаил Аркадьевич. Идти гордо и спокойно, не гнушаясь и не отворачиваясь ни от чего, что приносит жизнь, только тогда он получит право вот также умиротворенно и безразлично лежать на каком-нибудь столе. Осознание это вдруг наполнило Михаила Аркадьевича беззаветным и всепоглощающим счастьем. Слезы сначала робко выступили на его глазах, а потом полились неудержимо и бурно. Михаил Аркадьевич повалился на тело Ивана Иваныча и, как безутешная вдова, орошал седую грудь горячими горючими слезами, в благодарность за подаренное счастье и понимание. Маленькая холодная мертвецкая стала для Михаила Аркадьевича дверью к самому себе.

Яша сунул в карман халата конверт.

- Бакшиш хороший. Ты считать не будешь?

- Сейчас, доснимаю, - Глеб держал перед лицом мобильный телефон, камера которого чутко ловила конвульсивные всхлипывания Михаила Аркадьевича. – Потом музычку какую-нибудь готическую наложим и на ютюб.

- Нормуль получится. Ладно, давай бабу Мишу уволокем, прокапаем и готовить все надо.

Спустя два дня в крематории при больничном морге состоялась скромная церемония. Иван Иваныч лежал на конвейере в простецком гробу, почти ящике, на груди его покоилась сложенная вчетверо газета. Рядом стояли Глеб и Яша, для придания церемонии чувственного оттенка прихватили с собой санитарку Любу. Она хорошо справлялась со своей задачей, всхлипывала и утирала покрасневший кончик носа платком.

- Чего ревешь-то? – Яша был в своем обычном насмешливом настроении. – Иваныч, можно сказать, только после смерти и пожил. И в политику влез и связь с криминалом, все успел.

- С каким еще криминалом? – чуть заикаясь от слез, спросила Люба.

- Ты статью не читала что ли?

Люба только помотала головой.

- Короче, опять киданул нас баба Миша. Ни про какую гражданскую активность там нет. А только, что криминалитет в политику через самовыдвижение лезет. Вот, мол, был кандидат, а за неделю до выборов множественные ножевые в ходе бандитской разборки.

- Да, ни таков человек, чтоб правду сказать, - Глеб казался строгим и солидным.

- Ничего, в следующий раз его на бабки прижмем.

- Все равно жалко, - всхлипнула Люба.

- Жалко только, что сам своих приключений не видит.

- Да, удивительно, какой громадный мир открывается человеку, стоит шагнуть за порог жизни.

- Ё мазай! Глеба, да ты философ! – Яша знал, что Глеб всегда старается напустить пафосу в присутствии Любы, но долго терпеть этого не мог. – Ладно, заканчиваем.

Яша нажал кнопку, открылась заслонка печи и Иван Иваныч отправился в свое последнее путешествие.