Живое

1.    Крылья 

 
Надя была существом странным. Тощая, рост – 183, жидкие блондинистые волосы, в глазах по капле синеватого раствора и большой нос. В школе ни с кем особенно не дружила, училась хорошо, только по физкультуре имела тугобокую тройку. Жила себе в классе, как Пескарь Иваныч – ни она к кому, ни к ней кто. И вдруг (да-да!) пошел слух: Чума - так Надю звали, прославилась! Притом в хорошем смысле. По рукам загулял крикливо-яркий подростковый глянец. Журнальчик так себе, конечно. Для девятого класса еще ничего, а в одиннадцатом уже не котировался. Но все равно! У Чумы там три фотографии. Одна - в полный рост, на развороте, и еще две. Не, ничего такого, без обнаженки. Чисто художественные фото. Вечернее платье, букет осенних листьев, беседка в парке. 

Красотень одним словом. И самое удивительное – Надя на фотографиях, действительно, выглядела красивой! И спорить не о чем. Прямо как наваждение. Смотришь на нее – сидит, за партой, на полях тетради косички рисует. Кажется, дунет ветер, мощи застучат. Лицо всё красное от угрей. И шнобель этот… А на фотографии всё иначе. Взгляд выразительный, фигура как у барби и главное – нос! Удалось фотографу какой-то ракурс поймать, что он уже не нелепая балясина посреди лица, а средоточие всего Надиного образа, отправной пункт ее красоты. Прямой, длинный, тонкие крылья аккуратно примостились над верхней губой, кажется, вот-вот затрепещут. В общем, разговоров о Чуме много стало. Сама Надя, понятное дело, быстро загордилась. Все девчонки к ней с вопросами, что и как? Фотомоделями-то только дуры стать не хотят. С парнями, конечно, по-другому. Существа простые. Фото в журнале – это круто, но медляк-то на дискотеке не с фотографией танцевать, а вот с этой повседневной Надькой, Чумой. И всё-таки издевательства прекратили, по крайней мере поубавили. Тем более, стали появляться новые журналы. Там в основном портреты, опять Надя со своим крылатым носом. И опять красивая!
Долго гуляли журналы из рук в руки, а оседали всегда у Мусы. Учился в классе один дагестанец. Не-не, не кряжистый борец с томным и зловещим взглядом. Муса был дошлый. Пиджачок носил такой, что и пятикласснику впору пришелся бы. Походка семенящая, говорил всегда сквозь нервозную, дергающуюся улыбку. Стихи писал в школьную стенгазету, что-то там «слеза… бокал вина… не моя вина». Соплежуйство одним словом. Ну а кто был предметом его поэтических грез и так уже ясно. Парочка, конечно, еще та получилась бы: Муса – карлик и Надя – стропила. Вот странное дело, никто ни Мусу, ни Надю на этот счет не подкалывал. Казалось бы, глумись - не хочу. Такая поляна! Наверное, просто дела до них ни кому не было. Да и Муса никак не проявлялся. Раз только вылезло. Дебил один – Утя, в раздевалке стал гоготать и рассказывать, что на дне рождения по пьяни к Чуме подкатывал и, типа, уже завалил, и вот-вот, но одумался. Врал, конечно, все понимали, а Муса сорвался. Утя-то здоровенный, Муса перед ним скачет, как муха об стекло бьется. Драться совсем не умел. Смех один. Ну, оттащили его, в угол поставили, чтоб в чувство пришел. Утя тоже, стоит глазами лупает. Парень-то он безобидный, дурак просто. Все тогда про Мусу все поняли, но развивать никто не стал. Уж больно он разъярился.
Случай этот быстро забылся. Других забот хватало. Все-таки выпускной класс, экзамены там, поступления. Да и отчизна на подвиг звала – по весне пришлось с пятой школой футбольную коробку делить. Муса тоже затаился. Кажется, взгляда в Надькину сторону не бросил. Молодец он, все-таки. Упертый и не глупый. А самое главное – получается, он единственный кто в Чуме видел то же, что и тот фотограф. Единственный из всех! Как-то взгляд у него по-особенному настроен был, красоту видел, а уродства не замечал. Только кому это в одиннадцатом классе объяснить можно? Так что он все правильно рассчитал. Начни он к Наде подкатывать, им бы жизни спокойной не дали, заклевали бы. Вот и терпел Муса до самого выпускного.
А там… Вообще не понятно, как это вышло, что они вдвоем в центре актового зала очутились. И не просто, а как будто в середине круга, у всех на виду. Из-за Нади, наверное. Она к тому моменту личностью заметной стала. Но все равно странно. Вечер-то в разгаре был, все поднажрались и выпускники, и учителя. Братанье шло, клятвы, обещания, как положено в общем. А тут раз! Все словно по команде головы повернули. Муса к Наде подходит, за руку берет. Всё затаилось, смотрят. Что он там говорил, не слышно было. Медляк какой-то идиотский играл. На танец приглашал, наверное… Надя со своего роста, как с колокольни, на Мусу смотрит и взгляд такой… мерзкий. Улыбочка снисходительная. Тут музыка обрывается. Тишина. Только Надькин голос:
- Да иди ты!
Сказала и руль свой в сторону. Шаг сделала, замерла. Стоит, как под лампой. Вдруг, нос у нее задергался, крылья затрепетали, оторвались, по щекам захлопали, словно птица к земле прижатая, бьется. Надя, рукой его хвать! Да поздно. Вырвался, в открытую форточку выпорхнул. Больше на Надю никто не смотрел. 

2.    Ожег

 
Гнилью пахнет и во рту пожар, будто скипидара хлебнул. Всё внутри спеклось, требуха как у воблы. В семнадцать не бывает сильного похмелья? Расскажите в другом месте! Федя сморщился, прежде чем открыл глаза. Смотреть не хотелось, но нужно было. Картинка появилась, а понимание – нет. Дача. Станция Электроугли. Скорее вспомнил, чем узнал. Веранда, серый дощатый пол, телогрейка на гвозде, ведра, лейки, банки, холодильник. Дверь. За ночь так надышал, что ни одного комара нет. Хотелось на улицу, но вставать больно. Федя пополз бы, только так еще тяжелее.
На улице солнце и прохладно. Видно рано еще. Никакого движения. Крыльцо – три ступеньки. Спустился, голова закружилась. Вырвало сразу. Кислая жижа. Ощущения – словно битым стеклом стошнило. Присел на корточки. Штаны не его, футболка тоже. Вроде в речку вчера упал. Хотя какая тут речка? Ржавый ручей, глубина по колено. Но вымокнуть хватило. Кто-то его из воды вытягивал? Даня с Андреем что ли… Тамара хохотала. Так-то никто особо не удивился. К Фединым заскокам уже привыкли. Все знали, что по синьке у него колпак срывает. Лучше не трогать. Хочет речку перепрыгнуть – пускай прыгает. Хочет из окна на балкон перелезть – пускай лезет. Шестой этаж? Да, херня! Лучше не трогать. Можно и в суп схлопотать, за Федей не заржавеет. Хотя последнее время он совсем берега терять начал. Компания-то у них в принципе мирная - хипы с панкотой перемешанные. Больше себе навредят, чем другим. Только Федю все чаще замыкать стало. И что бы ни творил, никогда не извинялся. Как будто каждый раз границы проверял, что еще ему можно? Пока можно было всё. Анька терпела.
Вообще Федя в этой компании только из-за нее. Странные у них, конечно, отношения. Вроде пара они, оба штрихнутые слегка, а никак не сойдутся. Да, Федя еще взял и ее лучшую подругу трахнул. Не вчера, но тоже пьянка дикая была. Как-то само собой получилось. Вроде стояли, курили на балконе, чик, монтаж, и уже в койке. А вчера? Вчера тоже что-то было… Федя завалился на бок, полежать на травке. Роса холодила голову. Подотпустило. Хотя он знал, что кошмарить весь день будет. И что так плохо-то? Вроде и не столько пил, чтоб так скрючило. Много, конечно, но ведь не мешал, только с пивом. С ерша его так никогда не рубило. Что-то необычное в этом похмелье. По-особенному плохо. Эксклюзивный, личный колотун. Точно! Вспыхнуло в памяти. Все-таки отоварили Федю. Наконец решился кто-то. Вот на этом крыльце он сидел и прилетело. Раз! Два! Сбоку, в скулу. С ноги. Мотнуло как неваляшку, усидеть получилось, но картинка отъезжать стала. Поезд отправляется, перрон уплывает. Интересно, кто? Может, Анька? Не, она в кедах, а там ботинки были, зрение зацепить успело. Да и пофиг – кто. Интереснее - за что? Вроде как втащили Феде при общем собрании. Буча кипела, он сидит,  вокруг все собрались, Анька кричала и тут – на! Из толпы. Федя уже не сомневался, что получил за Аньку. Что она кричала? «Твоё какое дело?!», «Твоё какое дело?!».
Внезапно всё сложилось. Сидели на улице, а Анька ушла в дом, с этим новым пареньком. Семинарист он что ли? Феде вроде и пофиг было, но Тамара подначивать стала, мол, Анька это тебе назло и в таком духе. Федя и сорвался. Вломился в комнату. Анька белая, красивая на кровати лежит. Семинарист в комок сжался. Непонятно, то ли после удара, то ли в предвкушении… В общем, тут все завертелось,. Федю выволакивать стали. Стулья на пол, грохот, звон, двери хлопают. Усадили на крыльцо…
Короче, опять всем вечер обгадил. Федя тихонько застонал. Не от мути и звона в башке. Больше всего мучил этот Анькин крик – «Твоё какое дело?!». Никакое. Просто так унизил хороших людей, друзей своих. Впервые осознание собственной неправоты так сильно аукнулось Феде. Его бледное лицо вспыхнуло от стыда. Жжение охватило щеки и куснуло уши. Федя вскрикнул.
Лежа в ожоговом центре, он рассеяно слушал диагноз врача, сообщавшего о процентах пораженной ткани. Чувство стыда так и не прошло. Оно грозило остаться с Федей навсегда, потому что для восстановления обожженных участков кожу необходимо брать с ягодиц.

3. Замок

 
Митька сидел высоко, у самой макушки липы. Семь древесных стволов росли из одного корня, громадная крона могла вместить всю деревенскую ребятню, включая подростков и недорослей. В вершине ветки удобно переплетались, так что можно было перекинуть через них доски, оторванные от перегородок заброшенной фермы, и устроить лежанку или лавку. Митьке не нравились старые доски с запахом коровника, он предпочитал найти удобную развилку, закинуть на нее ноги, опереться спиной о ствол и сидеть, как в кресле. К тому же, если развалиться на досках, то ничего не видно, только листва и мозаика неба сквозь нее. А так, сидишь и смотришь между веток, словно в окно, вся деревня видна и даже спуск к речке, и кусочек самой речки на излучине - коричневая долька тонким полумесяцем лежит между полем и лесом.
День был жаркий безветренный, с громким полевым стрекотом и резким запахом тмина, воздух – прозрачный кисель, жизнь обездвижена зноем. В такие дни Митька ощущал тревогу. Хотелось бежать и кричать, но было страшно, что никто не услышит, что крик увязнет, будто под водой, замкнется в себя. Бежать тоже бесполезно – пространство слишком большое и плотное, чтобы заметить движение восьмилетнего мальчика. Да и просто жарко. Поэтому Митька решил переждать пекло на липе. Гулять все равно никто не выйдет, родители боятся солнечных ударов, к тому же время обеденное, все по домам.
Сквозь свое окно Митька увидел, как по склону на краю деревни спускается Юлька с двумя эмалированными ведрами. Она ходила на колодец, три раза в день, перед завтраком, обедом и ужином. Митька таскал по одному ведру, и то весь изгибался. А Юлька ничего – идет, даже воду не расплескивает, спина прямая, рыжая голова высоко поднята, плечи опущены, кожа на локтевых сгибах натянута, белая-белая, с тонкими синими жилками. Тяжело все-таки, хоть Юлька и старше, на следующий год уже поступает. Но у нее бабка – блокадница. По инерции приучает внучку к тяжелой жизни. Иногда, если подворачивался случай, Митька подбегал к Юльке, просил отдать ему ведро. Юлька смеялась, отдавала. Митька пыхтел, тащил ведро, стараясь идти рядом, но никак не поспевал, и тропинка для двоих узковата, и шагала Юлька быстрее.
Если с водой у него не задавалось, то во всем остальном Митька старался соответствовать. Жили они в соседних домах, что позволяло ему постоянно крутиться возле Юльки. Когда она читала заданное на лето или делала какую-нибудь несложную работу по дому, Митька выполнял мелкие поручения: бегал в огород, нарвать укропа, впускал или выпускал царапавшую дверь кошку, выносил ботву на компост и т.п. Иногда Юлька сама врубала училку и заставляла Митьку читать вслух детские, потрепанные книжки, ставила ему оценки. За четверку или пятерку Митьке полагалось дополнительное поощрение в виде яблока. Яблок этих Митька мог и сам нарвать сколько угодно, в том числе в ее саду, но полученное как награда, оно приобретало особое значение. Чувство благодарности переполняло его, хотелось броситься и обнять Юльку. Но тут он натыкался на ее взгляд. Смотрела она не как обычно, а с каким-то особенным прищуром, вроде бы насмешливым, как будто она знала про Митьку то, чего никто не знает. Он очень смущался под этим взглядом, ему хотелось сбежать, но какая-то сила, превосходящая смущение, удерживала его рядом с Юлькой.
Митька подумал было спуститься с липы, подстеречь Юльку на подъеме, снова донести ведро и, может, остаться на обед. Вообще, строгая бабка не жаловала никаких гостей, да и Митька ее недолюбливал, из-за нее пришлось снять классную тарзанку, подвешенную на большом клене, напротив их дома, бабка жаловалась, что тарзанка напоминает ей виселицу, виденную много лет назад в Ленинграде. Однако, сегодня бабка его не прогнала бы.
Ствол липы, вдруг, закачался. Митька покрепче ухватился за ветку и посмотрел вниз – серая кепка, клетчатая рубашка с коротким рукавом. К нему лез Димон. От его энергичных рывков тонкая вершина сильно шаталась. Димон – самый старший парень в деревне, ему уже восемнадцать. В прошлом году он не приезжал, говорят, сидел в колонии. Митька боялся об этом спрашивать, но был уверен, что это правда.
- Здорово!  - Димон больно сжал его маленькую ладонь, затем перегнулся к соседнему стволу и запустил руку в небольшое дупло, вынул пачку сигарет Rally, без фильтра, плюхнулся на доски, постеленные чуть ниже Митькиного «кресла».
Митька знал про эту заначку, да и все, наверное, знали, но взять без разрешения не решались, как сам Димон не решался носить сигареты с собой. Дома батя обязательно найдет и отнимет, не из воспитательных целей, а потому что самому курить нечего. Димон подкурил сигарету и протянул Митьке, себе достал новую.
Так сложилось, что Митька по большей части крутился со старшими. Почему-то они его выделяли из остальных «мелких» и не прогоняли. Наверное, из-за лодки. Дело в том, что у Митькиного деда, единственного в деревне была лодка. И не было такого человека, который не хотел бы прокатиться на ней по речке. Случалось это раза два в год, не чаще. В остальное время дед говорил, что лодка ему нужна только осенью, а просто для катания вынимать ее из сарая, да тащить на реку – многовато хлопот. Тем не менее, все - и старшие, и младшие, постоянно подступались к Митьке, мол, уболтай деда. Когда это получалось, катание происходило в три-четыре захода, потому что на берегу собиралась вся ребетня. Кроме Димона. Ему, казалось, действительно не интересны детские затеи. Поэтому Митьке Димон особенно нравился. Получалось, Димон дружил с ним просто так.
- Уехал? – спросил Димон.
Митька кивнул. Димон выпустил струю дыма одновременно изо рта и из носа:
- А ключи оставил?
- Во! – Митька вынул из кармана связку ключей на бело-голубой тесемке. Дед уехал в город, оставив Митьку «на хозяйстве», обещал вернуться на шестичасовом, к ужину.
У Димона огонек сигареты подполз вплотную к пальцам, Митька едва докурил до половины, и то не в затяг. В себя он курил один раз в жизни, сигареты «Радуга». С первой же затяжки голова закружилось, а потом еще вырвало, так что он предпочитал не рисковать и пыхал для вида. Димон щелкнул вниз мизерный окурок.
- Пошли тогда, - Димон оглядел Митьку. – Нифеля сплюнь. Запалишься.
Митька рукой стер с губ табачные крошки. Он не знал, зачем Димону понадобилось проникнуть в дедов лодочный сарай. Димон всегда так – просто говорил «пошли». Куда? Зачем? Расспрашивать бесполезно. Однако целью таких прогулок всегда было что-то интересное. Иногда Митька помогал ему подрезать маковые головки, из молока Димон варил потом какую-то дрянь, или они вытягивали белую синтетическую веревку из больших мотков сена на колхозном поле, чтобы сплести «волосянку» на кнут, или разбивали большие тракторные аккумуляторы, свинцовые пластины шли на переплавку, в кармане у Димона и сейчас лежал большой матово-серебристый кастет, а иногда просто забирались в недостроенный дом и слушали там «Сектор Газа» или «Луку Мудищева» на маленьком кассетном магнитофоне.  Так что Митька шел в предвкушении какого-нибудь приключения, ну или просто пары приятных часов в компании крутого, всезнающего товарища. Митька очень хотел быть на него похожим, быть таким же смелым и угрюмым. Только в колонию не хотелось… Хотя, если быть таким как Димон, то можно и в колонию. Наверняка, он и там был главным.
Подойдя к сараю, они столкнулись с Юлькой. То есть не столкнулись. Юлька, как будто ждала их. Димон улыбнулся, что случалось с ним не часто. Юлька тоже улыбалась, но смотрела только на Димона, Митька как будто и не стоял тут же, рядом.
- Давай, - Димон протянул руку.
Митька отдал ему связку ключей. И мгновенно, с досадой ощутил, что больше он здесь не нужен. Димон быстро справился с замком, открыл дверь. Юлька вошла в темный проем, так и не бросив на Митьку даже мимолетного взгляда.
- Погуляй пока, - сказал Димон, закрывая за собой дверь.
Дощатый сарай был старый, но сколоченный на славу, ни одной щели в стенах не было. Однако Митька знал, что на задней стенке есть одна доска с выдавленным сучком. Тихонько он прокрался на зады и припал к небольшому овальному отверстию. Внутри была темень, но в широком пыльном солнечном луче, пробивавшемся сквозь окно над дверью, он отчетливо разглядел голое Юлькино бедро, почти прижатое к плечу. Больше ничего не было видно. Зато хорошо слышно. Митька точно знал, что происходит внутри: его Юльку делают чужой Юлькой, навсегда.
Димон вышел из сарая. Ворот рубахи широко распахнут, белые ключицы и красное, как у идола, лицо. Дышал он все еще неровно, а пьяный взгляд блуждал без всякой цели. Все же он заметил притихшего у стены Митьку, сунул руку в карман:
- На вот!  - выдохнул Димон, взял его за запястье и с маху вложил в ладонь связку ключей.
- Рот на замке держи, - предупредил Димон и зашагал в сторону колодца.
Митька несколько секунд смотрел на ключ от сарая, затем сунул его в рот, крепко закусил и дважды провернул, чувствуя как зубы выворачиваются из корней и сцепляются по-новому, заходя один за другой, чтобы навсегда сохранить тайну.